Отечественная литература
Шолохов М.А. - Тихий дон
Книга первая
Часть первая
Лишь внешне покоен и тих Дон-батюшка на самом деле река, подобно человеческой жизни, полна бурных перекатов, стремнин, водоворотов. "Текучее стремя" Дона также напоминает размеренный, исторически сложившийся уклад донских казаков.
На самом краю Татарского хутора Вешенской станицы расположился дом Мелеховых. "Турками" прозвали их хуторяне не случайно, не случайно черная масть пробралась в древний казацкий род. Из турецкого похода вернулся Прокофий Мелехов с молодой женой-турчанкой. Не понравилась она казакам: больно тонка и черна, не русской красоты, да и одевается странно. И как раз пошел мор скота, который был связан с появлением среди них турчанки, не иначе, как колдуньи. Хоть отстаивал Прокофий любовь свою с саблей в руках от обезумевших от страха суеверных хуторян, которые рвались в дом учинить над ней расправу, да не спас жену, родившую ему преждевременно сына Пантелея, похожего на мать лицом и "подбористой" фигурой. Отцову стать перенял потом младший Пантелеев сын, и миндалины черных горячих глаз, и острые скулы, перетянутые коричневой кожей, и острый с горбинкой нос, даже сутулился Григорий по-отцовски. Старший, уже женатый, Петр походил во всем на мать, преждевременно состарившуюся, но все такую же скорую, подвижную Ильиничну. Дочь Дуняшка отцова слабость, да Петрова жена Дарья с ребенком вот и вся Мелеховская семья.
Были они семьей дружной, уважаемой всеми, зажиточной, хозяйствовали добротно, ответственно. Так, Григорий, однажды разбуженный ни свет ни заря своим дружком Митькой Коршуновым, согласился участвовать в конном состязании с сотником Листницким, чтобы поддержать Митькину казачью честь, но ушел втайне от отца, оседлав старую, оставленную на племя матку. Сами по себе состязания заслуживают особого внимания: сын местного барина сотник Листницкий вызвал Митьку, считая, что нет равных его поджарой кобылице, мать которой брала призы на офицерских скачках в самом Петербурге. Но победил все-таки Митькин жеребец, резвей которого в округе не найти, Листницкий отступил, полностью поражения не признав. И все же казачий конь победил.
Давно стал замечать Пантелей Прокофьевич взгляды, бросаемые Тришкой на соседскую жену Аксинью. Не раз уже "воспитывал" он бесстыжего сынка. Да только не впрок пошла отцова наука Мелехову Григорию. И взорвалась размеренная хуторская жизнь с ее обыденными делами, проблемами и развлечениями-игрищами непонятной страстью Гришки и Аксиньи. Не успела жена проводить Астахова Степана на майские сборы (дело ежегодное для казаков), как бросила ее эта поздняя бабья любовь в самое пекло Тришкиной страсти. И если бы "жал-мерка" Аксинья бегала тайком к соседу Мелехову, если бы Григорий скрытно-незаметно хаживал к жалмерке Аксинье все бы ничего, дело для хутора привычное. Но "гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову" Аксинья Астахова, будто переродившись с той ночи на луговом покосе, проведенной с Григорием Мелеховым. За всю свою исстрадавшуюся жизнь решила отлюбить Аксинья. Страшное проклятье лежало на ее роду: в шестнадцать лет была изнасилована она своим пятидесятилетним отцом. Мать с братом забили старика до смерти, а через год выдали дочь за Степана. После первой же ночи стал тот избивать свою молодую жену, не поверив в ее непорочность, бил нещадно года полтора, до рождения ребенка, который умер, не прожив и года. И все началось по-новому: Степан бил Аксинью, не ночевал дома, пил, пока Мелехов Гришка не стал Аксинье поперек пути.
Слухи с хутора привезла Степану в лагеря жена Андрея Томилина. С той поры стал Астахов чернеть, худеть. И что-то недоговоренно-грязное вмешалось в отношения двух неразлучных
прежде друзей Петра и Степана. В крепкий узел завязалась вражда на обратном пути случай вмешался: охромел конь Астахова, и Астахов обвинял в этом Петра. Вылив всю накопившуюся злобу на бывшего товарища, домой Степан вернулся опустошенным это и спасло Аксинью. Поел, попил и ... начал бить. Бил мастерски, со стороны казалось мужик казачка вытанцовывает. Полюбовался мужеской расправой Шамилин Алексей, увидели и братья Мелеховы. Увидели и в драку ввязались за всю свою обиду мстил Петр, во весь свой буйный нрав разошелся Григорий.
Узнав о связи сына с Аксиньей от купца Мохова, отец твердо решил женить его на Наталье Коршуновой дочери первого богача в хуторе. Боясь отказа, Пантелей Прокофьевич очень нервничал, однако твердого союзника, сам того не подозревая, нашел в юной красавице Наташе, влюбившейся в Григория Мелехова. Ее отец, Мирон Григорьевич, перечить любимице не стал, тем более что и жена, худосочная трудолюбивая Лукинична, переживая за старшенькую, проходу ему не давала. День свадьбы обговорили во второй визит сватов на первый Спас.
Оценив все достоинства своей невесты (стройный стан, миловидное лицо, длинные ноги, прямой взгляд и привыкшие к работе руки), Григорий твердо решил порвать прежнюю сумасшедшую связь. Чего угодно ждала от него Аксинья, но только не расставания. А потому хоть и плакала, и мучилась больше прежнего, но для себя твердо решила: Григорий мой, и быть ему моим вечно. У Мелехова же неизвестно почему временами сосало под ложечкой, но уйти из дому, как предложила ему Ксюша, он никак не мог задохнется он без вольного степного ветра. Да и родство отец ему подобрал знатное, богатое, пора уже и самому на ноги становиться.
Свадьба Григория Мелехова и Натальи Коршуновой прошла шумно, с соблюдением всех народных традиций, с заунывно-красивыми песнями и задиристыми танцами. Не до веселья, кажется, было только жениху, которого одолевал голод, раздражал шум, натирали ноги зерна пшеницы, насыпанные по народному обычаю в сапоги. Три раза поцеловал он в церкви молодую жену в безвкусные влажные губы, повторяя про себя одно: "Отгулялся... отгулялся..."
Часть вторая
Еще не затихли окончательно пересуды вокруг Мелеховых и Астаховых, как спокойную жизнь хутора взорвала другая новость. Оказалось запятнанным прежде чистое имя Елизаветы Моховой, дочери местного купца Сергея Платоновича. Виновником сплетен на этот раз оказался Митька Коршунов, в прямом смысле соблазненный на рыбалке не по годам развитой Лизой. Митька готов был исправить свой грех, женившись на Елизавете. Однако сватовство это всерьез воспринял только дел Гришака, считавший родство с казаком для мужика Мохова честью. Ни Митькин отец, ни Елизавета предложение Коршунова-младшего слушать не стали. Сам Мохов, когда Митька пришел со своим сватовством, натравил на наглеца цепных псов.
Никого на хуторе не удивил отказ купца Мохова. Был он роду не менее древнего, чем многие из казаков, живущих в станице Вешенской. Долгое время хранилась у Моховых грамота, жалованная прадеду воронежским воеводой, посылавшим его в бунтовскую станицу надсмотрщиком. Дед Сергея Платоновича разорился, а потому всем сегодняшним достатком Мохов был обязан только собственной сметливости и прижимистости. Весь хутор Татарский и окрестные хутора держал Сергей Платонович в своих руках. От первого брака было у него двое детей дочь Елизавета и сын Владимир, гимназист пятого класса. Вторая жена оказалась бездетной, к чужим детям относилась невнимательно, поэтому росли они без надлежащего досмотра, внимания и ласки. Выросли совсем разными и далекими друг другу и своей семье. По вечерам в моховском доме собиралась вся хуторская интеллигенция на чаепитие: студент Московского технического училища Боярышкин, учитель Баланда, учительница Марфа Герасимовна, почтмейстер, изредка наезжал из поместья Евгений Листницкий.
Новость придавила Сергея Платоновича, дня три он из дома не выходил, дочь же отправил в Москву на курсы. И жизнь на хуторе пошла своим чередом: молотьба, пахота, сходы, порубка хвороста... В каждом доме текла своя горько-сладкая жизнь.
Наталья сразу пришлась Мелеховым ко двору: работящая, расторопная. Старики нарадоваться не могли, любуясь и жалея свою младшую невестку. Григорий же все более убеждался, что не сможет избавиться от страсти к Аксинье, все больше понимал, что не прожить ему жизнь с Натальиной застенчиво-холодной любовью. Неотступность Аксиньи и молчаливое смирение Натальи сделали свое дело: невестка решилась уйти из дома свекра, а Пантелей Прокофьевич, по горячему своему нраву, выгнал Гришку со двора. Так впервые, в запальчивости, Григорий покинул родной дом, родной хутор, устроившись конюхом к помещикам Листницким и забрав с собой безумно счастливую Аксинью.
Новую Гришкину работу казаки одобрить не могли в холуи подался. Не понял его и сам старый помещик, казачий генерал, Николай Алексеевич Листницкий, отчеканив: "Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься". Однако на работу взял, прекрасно помня боевые заслуги деда и отца Мелехова. А служба эта и вправду не пошла Григорию впрок: потучнел, обленился портила казака легкая, сытая жизнь. Аксинья пристроилась при кухне. Работы по дому было немного, так как давно овдовевший генерал жил жизнью неприхотливой, суровой. Его сын Евгений Листницкий после кадетского корпуса служил сотником в лейб-гвардии Атаманском полку, наведываясь к отцу в Ягодное в отпуск.
Между тем на хуторе поселился чужак из Ростова слесарь Иосиф Давидович Штокман. Привез его с женой в конце октября Федот Бодовсков, жить они остановились у вдовы Лукешки. До поры до времени слесарь не показывался людям на глаза, а через неделю учинили казаки обычную для всех расправу над "хохлами". Произошло это на мельнице, бились насмерть: кто-то с давних пор заботливо разжигал и поддерживал эту рознь. И лилась соседская кровь уже которое столетье. В одну из таких драк и вмешался Иосиф Давидович, пытаясь остановить казаков. Правда, слушать его казаки не стали "чужак", да и речи ведет непонятные: об истории казаков русских мужиков, бежавших на вольный Дон от крепостного рабства, но время было упущено.
Так не прошел первый опыт Штокмана, тем не менее вода камень точит. Постепенно стали в доме Лукешки на половине Штокмана собираться казаки, приходил и Христоня, Валет работник с мельницы Сергея Платоновича, Давыдка, уволенный Моховым по доносу Владимира-"наследника", машинист Котляров Иван Алексеевич, постоянным гостем был и Мишка Кошевой, молодой казак, еще не отслуживший в действительной. Не сразу компания эта сколачивалась, начали с игр в подкидного дурака, а потом как-то незаметно, благодаря стараниям все того же Штокмана, перешли на чтение разных книг. Вот тут только проняло казаков вдумчивое чтение: забурлили, заспорили. Хоть и жили хуторяне замкнуто, за двумя ставнями, дальше станицы бывать-то нигде не хотели, да по долгу службы многим довелось посмотреть разные земли, и потом рассказывали о небывалых порядках и укладах старые и молодые служивые казаки. Вот и на этот раз припомнил Христоня смешной случай, происшедший с ним во время службы в Петербурге. Студенческая шутка с портретом Карла Маркса, за чье здоровье просили выпить казачков ребята, подвела гостей Штокмана к совсем серьезному разговору, выходящему за рамки их нехитрых понятий и суждений, а к такому повороту казаков необходимо было еще подготовить. Наталья вернулась в отчий дом. Ничего хорошего не обещала ей такая перемена, плохое предзнаменование сопутствовало ее возвращению: пятилеток-бугай распорол шею кобылице. Ни жена и ни вдова молча сносила Наталья и жалость, и ругань, и скабрезности (родной брат Митька проходу не давал сестре). Писала Григорию, чтобы выяснить до конца свое положение ответ был краток и жесток. На Пасху чаша терпения ее переполнилась, и решила Наталья покончить с такой жизнью. Самоубийство не удалось, через семь месяцев поднялась на ноги. С той поры голову держать стала чуть набок перерезала "жилу нужную". Пантелей Прокофьевич, переживая случившееся как свою вину, предложил Наталье вернуться в дом Мелеховых.
До Григория доходили слухи с хутора: то сам с паном приезжал, то брат навестил; однажды на охоте (догнав волка и перерезав ножом глотку бирюку) поднял он глаза и узнал в казаке, помогавшем осилить волка, Степана, заметно опустившегося, небритого, дрожащего от недавней погони и ненависти. Побывал с визитом в Ягодном и сам Пантелей Прокофьевич; Аксинья к тому времени родила Григорию дочь. Беременность скрывала, пока можно было, боязнь потерять Гришкину любовь пересиливала счастье рождения ребенка. Роды начались на покосе, а родила Аксинья в дороге прямо в руки Мелехову. Хоть и сомневался Григорий в собственном отцовстве, от ребенка не отказался. Время от времени приглядывался к малышке в поиске своих или Степана черт, да так в сомнении и отходил от колыбельки. За тем и застал Мелехова-младшего призыв на действительную службу. Провожать сына на службу приехал отец: еще до того привез он Григорию "справу" (две шинели, седло, теперь был более ласков с Аксиньей, посмотрел ребенка: "В нашу породу".
Оставив Аксинью лить слезы да дочку растить, уехал Григорий Мелехов на четыре года. Пройдя унизительный врачебный осмотр, был приписан в гвардейский полк (не понравилось черное, "бандитское" лицо, да и спина в чирьях в Атаманский не прошел), лошадь, купленную на сбережения от хозяйской зарплаты да на казенные сто рублей, забраковали. Комиссия долго разглядывала немудреный казачий пожиток. Случайно дотронулся Григорий своей черной рукой изнеженной ручки пристава отдернул тот брезгливо, затянул в перчатку. Не прошло это мимо угольных глаз Мелехова, взглянул на пристава с ухмылкой столкнулись взглядами. Так началась для Григория Мелехова неизвестная до этой поры служба. Часть третья
Не все расскажешь в письме, не все опишешь. Не мог и Григорий передать того, что пережил с первых минут своей службы: ни тоску по земле родной, что одолевает казака в красном казенном вагоне, громыхающем по чужим незнакомым местам, ни злость и досаду, комом подкатывающие к горлу при незаслуженном оскорблении вахмистра или при высокомерных взглядах, бросаемых лощеными господами офицерами. Не расскажешь и о том, как оторванность от дома измучила и изменила новопризванных, как будто щербинка какая-то появилась в мыслях и поступках до этой поры совсем обыкновенных парней: там, дома, они знали, что делать сеять, пахать, убирать, ходить на игрища... Здесь же все иначе, все ново и незнакомо. Вот и толкает жизнь до этого, может быть, порядочных ребят на поступки страшные, недостойные.
Случилось это весной, в тот день Григорий дневалил на конюшне. Услышав в дальнем углу топот и приглушенный крик, Мелехов направился выяснять, что происходит, и увидел, как казаки насиловали горничную Франю на все имение, где стояла сотня Григория, это была единственная женщина, не считая пожилой жены управляющего. Ни предупредить, ни остановить насилия Григорий уже не мог. Так и смолчал, крепко стиснув зубы на замечание вахмистра "ты помалкивай". В первый раз за длинный отрезок времени чуть не заплакал Григорий.
Мелеховы с нетерпением ждали писем от сына, всех волновало, как отнесся он к переезду в дом свекра Натальи (никого не оставляла надежда, что Григорий одумается и вернется домой, к законной жене), беспокоило содержание кратких его ответов, явная недоговоренность, сухость, близость Григорьева полка к русско-австрийской границе и непрекращающиеся разговоры-предупреждения о вероятности войны с Германией.
Слухи о войне все больше завладевали умами хуторян. Сама природа, казалось, предупреждала людей о грядущей беде: засушливое лето с выжженной травой, ночная духота, громовые раскаты дождя, вой сыча на городском кладбище все предвещало недоброе. Тяжелые думы свои рассеивали старики легкой шуткой, на том и расходились. Случай, всколыхнувший хутор от края до края, как первый выстрел, произошел накануне скоротечного лугового покоса. Приехал становой пристав со следователем и с чернозубым маленьким офицером в форме. Прямиком направились к вдове Лукешке, позвав атамана. Обыск на квартире сделали тщательный. На вопросы Штокман отвечал с ухмылкой, раззадоривая и без того взвинченное начальство. Арестовали всех посещавших его казаков и рабочих, допрашивали с пристрастием. Тут и выяснилось, что Иосиф Давидович член РСДРП с 1907 года. Штокман был арестован и вывезен с хутора под строгой охраной.
Война ворвалась в хутор на взмыленном коне, скакавший наметом всадник только и крикнул "Сполох!" и умчался дальше, оставив в растерянности оторванных от косьбы казаков, не осознавших до конца, какое несчастье на них навалилось. Через четыре дня увозили красные вагоны очередников к русско-австрийском границе. За этими полками вскоре последовали и казаки третьего призыва. Война поглощала с неимоверной скоростью цвет казачьих хуторов в самое страдное время. Она чернела звериным ненасытным оскалом, никому не нужная, никем не званная. Сгорали казаки в ее огне, не понимая всего, убивая чаще из страха, а не из ненависти.
Так убил первого врага Григорий: в пылу битвы, если б не меткий удар пикой, то вместо белобрысого австрийца лежал бы на поле он сам. Озверев от ужаса, не отвечая за свои действия, бросился Мелехов вдогон за австрийцами, на улицы предместья. Там и произошло второе убийство: разглядел Григорий и лицо жертвы, и руки, протянутые в мольбе, и раскрытые от страха глаза доля секунды, и череп раскроен надвое. И взвалил на себя казак непомерную тяжесть, под которой гнулся, чернел и замыкался Григорий: в нем живы были слова, оброненные дедом Гришакой за свадебным столом, о пленном (не убитом!) янычаре: "Человек ить..." Но другая это война, и подвиги на ней другие.
Война калечила судьбы, жизни, нравственно уродовала простые души. Не узнал родного брата, встретив однажды, Петр Мелехов постарел под своей ношей Григорий, не узнавал и он своих бывших хуторян, рядом с которыми не один год работал в степи: никого не обошла война стороной. Вот Алексей Урюпин, казак станицы Казанской, прозванный Чубатым. Он убил пленного венгра, с которым за несколько минут до этого мирно переговаривались, угощаясь табачком, казаки. Вот балагур и похабник Егорка Жарков умирает с вывернутыми наружу кишками. Вот Прохор Зыков, только что вернувшийся из лазарета, тая в уголках губ боль и удивление, учащенно моргает своими телячьими добрыми глазами, не в силах понять, что он делает посреди этого кошмара. Как-то осматривая у дороги убитого казака, в кармане его шаровар Григорий нашел книжечку, которую передал в штабе писарям. И те, нескромно посмеиваясь, прочитали ее, узнав коротенькую историю чужой жизни и любви, такую мелкую по сравнению с наступившей нежданной развязкой.
Это был дневник казака-студента откровенные записи предназначались для чтения разве что лучшему другу. Из дневника явствовало, что как-то в феврале познакомился Тимофей Иванович с медичкой второго курса Елизаветой Моховой. Они оказались земляками, немного поговорили, помолчали, посмотрели какой-то сентиментальный фильм и разошлись, обменявшись адресами. Лиза показалась ему девушкой красивой и неглупой, хотя и испорченной, это выдавали глаза орехового оттенка, но, в сущности, неприятные. Спустя несколько дней, судя по датам записей, казак-студент ощутил особый подъем, очень поспособствовал этому новый костюм, купленный на присланные вовремя отцовские деньги. Еще через несколько дней он переехал к Елизавете жить (ей потребовалось время, чтобы уладить отношения с предыдущим ухажером-венерологом). Месяц они прожили вместе, прожигая деньги Тимофея. Подъем (недели две), истощение, взаимные упреки и, наконец, разрыв. Для него тяжелый, для нее обычный. Для него война и смерть, для нее очередная любовная интрига.
Григорий Мелехов с легким ранением в глаз был вывезен с фронта и оказался в московской глазной больнице. За геройский поступок (контуженный, он вынес с поля боя раненого офицера) Григорий был представлен к награде. Здесь же в больнице познакомился Мелехов с украинцем-пулеметчиком Гаранжой. Желчный, язвительный сосед на многие волновавшие Григория с самого начала войны вопросы умудрился дать исчерпывающие ответы, пролив казаку новый свет на истинные причины войны, на правительство и самодержавную власть. С последней столкнулся Григорий напрямую уже в другом госпитале, куда перевели его на долечивание. Проездом из Воронежа госпиталь изволила посетить высочайшая особа императорской фамилии в сопровождении "должного количества свиты". Готовились к этому визиту тщательнейшим образом: как медперсонал, так и сами больные встречали гостей, вытянувшись по стойке смирно. Особа задавала "приличествующие ее положению и обстановке нелепые вопросы", раненые, вылупив больше положенной меры глаза, отвечали так же нелепо и невпопад, ответы расшифровывал заведующий госпиталем. Подвели особу и к герою-казаку. Григорий стоял исхудавший, небритый, почерневший от болезни и мутивших душу размышлений. На обращение к нему члена императорской фамилии ответил, еле сдерживая злобу, что ему необходимо "по малой нужде сходить". Минутное замешательство прошло, особа, не уронив достоинства, что-то промолвив по-английски, отправилась дальше. А Григорий был рад хотя бы этой дозволенной дерзости. Сразу же после этого инцидента Мелехов был выгнан домой в отпуск.
Нерадостное довелось Григорию возвращение. Дошла грязь войны и до тех, кому судьбой выпало не уходить, а провожать и дожидаться. Умерла от скарлатины дочь Аксиньи, а через три недели вернулся на долечивание раненный в бою Евгений Листницкий. Гордый своим отважным поступком: ушел в полк из царский свиты, от тепла, безопасности и пустой болтовни к риску, крови и смерти, считал он теперь/что все ему дозволено, ведь чуть не погиб. Можно "пожалеть" жалмерку, потерявшую ребенка. И не важно, что муж и отец ее ребенка в это время рискуют собственной жизнью. Аксинье действительно жалость эта пришла вовремя: чувствовала она, что годы уходят, проложив несмываемые складки вдоль губ и морщинки вокруг глаз, что жизнь опустела с уходом Григория и потеряла всякий смысл со смертью дочери.
Ласки и тепла хочется всякой женщине, что уж говорить о тех, чьи судьбы были изломаны, безвозвратно испорчены. Согнулась под бременем невостребованных желаний и Дарья Мелехова, всем существом своим жаждущая полноты жизни, получавшая лишь крохи. Порченой считали свою старшую невестку старики Мелеховы, а порченость эта в полной мере проявилась лишь теперь, с уходом Петра на войну. Загуляла жалмерка, возвращалась засветло и, смеясь, рассказывала подружке Наташе о маленьких своих подвигах. А Наталья ждала Григория, и, хоть посмеивалась над откровениями Дарьи, значительно в большей степени близки и понятны ей были секреты Дуняшки, которая выросла к своей пятнадцатой весне в стройную бойкую девушку с горящими миндалинами глаз.
Все эти новости навалились на Григория Мелехова сразу по возвращении: дед Сашка (конюх Листницкий), хоть никогда не знал от нее никакой обиды, тем не менее первый сообщил о подлой измене Аксиньи ее Григорий трогать не стал, а пана избил за себя и Аксинью кнутом; развернулся и ушел к себе домой, в хутор. Встретила его там сухощавая черноглазая красавица девка, оказалось сестра. Плакали от радости старики, бледная, растерянная Наталья. Радость была тем сильнее, что за время разлуки успели родные похоронить своего Григория (получили похоронку), а потом и погордиться (в письме от Петра, пришедшем на двенадцатый день после известия о смерти, сообщалось о присвоении Григорию Георгиевского Креста и о производстве его в младшие урядники). Первый на хуторе Георгиевский крест отмечался всеми: даже Сергей Платонович, узнав об этом из газеты, передал Григорию посылочку. В первое свое возвращение домой остался Григорий с законной женой, чем еще больше порадовал стариков.
Книга вторая
Часть четвертая
1916 год. Все так же продолжается бессмысленная война: без побед и поражений, без ненависти, но со страхом, без злобы, но с убийствами. Устали солдаты, казаки и офицеры от бестолковой резни: па фронтах неразбериха, в тылу разруха. Зреет, вынашивается всеобщее возмущение (подогреваемое "политическими коммивояжерами" большевиками). Столкнулся есаул Листницкий с одним из таких посыльных вольноопределяющимся Ильей Дмитриевичем Бунчуком. Не сразу ясен стал ему казак-пулеметчик, странным показался: фразы не договаривает, выражается двусмысленно, вроде против войны, а сам на фронт пошел. Однажды ночью раскрылся перед ним Бунчук, к тому времени дослужившийся до офицерского чина (хорунжий). Прочитал слова Ленина офицерам, разъяснил позицию большевиков и... дезертировал, но успел Евгений Листницкий доложить о хорунжем Бунчуке куда надо. Полк был снят с позиций, пулеметчики, наиболее поддавшиеся большевистской агитации, расформированы (что было на руку большевикам: большее количество солдат должно знать об их намерениях).
Добрым казаком вернулся на фронт Григорий, обласканный за свои подвиги всем хутором. Не гнулся уже под своими думами, не чувствовал, как прежде, чужой боли. Знал, что честно несет свою казачью службу: берет пленных, отбивает казачью батарею, окруженную немцами, спасает в бою своего соперника Степана. С холодным презрением играет он чужой и своей жизнью оттого и прослыл храбрым: четыре Георгиевских креста и четыре медали заслужил, а ведь полный Георгиевский бант высшая награда для солдата и большая редкость даже в среде известных своей доблестью донских казаков.
Так же лихо (да не так) воевал другой хуторской казак, бывший мелеховский дружок Мишка Кошевой. Был он два раза судим (по обвинению в изнасиловании и грабеже), воровал, если был голоден или поистрепались портянки, даже у своих товарищей, много раз был наказан, однажды чуть не приговорен к высшей мере. Но любили его казаки за веселый нрав и легкость в общении, за бездумную храбрость и геройство и выворачивался каждый раз Мишка из-под любого обвинения, сухим из воды выходил. Особенно не выслуживался, но надо грех исправить и идет добровольцем в разведку, надо искупить вину приносит снятых им полузадушенных немцев. Возмужавшим, раздобревшим наезжал он как-то раз в хутор в отпуск. Ночевал по жалмеркам, пытался приударить за Дарьей, да ее стерегли Мелеховы пуще глаза. Мишка особо и не расстраивался: получилось хорошо, а нет тоже неплохо.
Февральская революция прошла мимо казаков стороной. Пошумели на площади перед домом Мохова старики, не понимая, чего теперь ждать от новой жизни, требуя объяснений с не в меру растерявшегося купца, который принес им странную весть. Появилась надежда у служивых, что войне теперь конец, что распустят их но домам, что вернутся они к своим женам и запущенным за годы войны хозяйствам. Но ничего ровным счетом не изменилось. Только в войсках появились солдатские комитеты (органы, практически не действующие), да на самом фронте началась еще большая неразбериха. Казачьи полки уводились с передовых, до поры задерживались в тылу. Наиболее благонадежные стягивались в Петроград. Так попал в столицу Евгений Листницкий; после случая с дезертирством Бунчука и унизительного обыска казаков был переведен он в другой, более "спокойный" полк. Столица бурлила: временным правительством оказались недовольны не только большевики, но и высшие офицерские чины. Назревал военный переворот во главе с верховным главнокомандующим генералом Корниловым.
Листницкий очутился в центре всех этих грандиозных событий: он плакал, провожая из Могилева последнего императора, плакал от бессилия и унизительного молчания толпы; он плакал от радости встречи с единственной опорой России с Корниловым. Случайно оказавшись в Москве в день приезда генерала, Листницкий втесался в толпу, что восторженно приветствовала главнокомандующего, подхватив Корнилова на руки. Генеральскую ногу в лакированном сапоге, задыхаясь от волнения, нес Евгений. Анализируя позже две эти встречи, есаул отмечал осунувшийся лик свергнутого царя и твердое, как будто высеченное из камня, азиатское лицо Корнилова. Листницкого откровенно прельщали люди, уверенные в себе, в своем назначении. Он сам не мог с той же уверенностью противостоять даже простому казаку Ивану Лагутину (из сотни Листницкого), с его обыденной казачьей правдой (зачем вашему отцу четыре тысячи десятин у него ведь один рот). И от бессилия, от сознания собственной вины приказал есаул жестоко избить молодого человека, бросившего камень в казачий патруль. Никакие уговоры и мольбы Лагутина не смогли остановить озверевшего от собственной слабохарактерности офицера. А вот в генерале Корнилове, во всей его маленькой подтянутой фигуре эта уверенность ощущалась и привлекала к себе слабовольного есаула.
Три года войны не прошли бесследно для жителей хутора Татарского. Как будто мстила она казакам, разрушавшим чужие дома, тем, что превращала в развалины их собственные курени. Единственное хозяйство, более менее остававшееся в порядке, Мелеховых. Но не до всего доходили руки пожилого уже Пантелея Прокофьевича, посев сократился, а как только семья мелеховская уменьшилась на место ушедших Петра и Григория родила Наталья двойню: сына и дочь. Угодила старикам. Рожала Наталья одна в бурьяне, стесняясь свекра, вернулась к вечеру: сама чистая и детей вымыла. На ребятишек наглядеться не могла, весь год кормила их грудью, прикладывая сразу обоих. Сама худела и бледнела, а детей выходила, взлелеяла. Тот год вообще оказался прибыльным для Пантелея Прокофьевича: корова отелилась двойней, овцы окотили по двойне, козы...
Дарья по-прежнему, только с еще большим бесстыдством, гуляла, словно наверстывая упущенное за всю свою тяжелую жизнь. Как-то проснулся Пантелей Прокофьевич, вышел на баз, а ворота, кем-то снятые с петель, посередине улицы лежат позор. Сделал старик Дарье внушение, как умел (отходил вожжами). Позднее отомстила ему невестка: в стыд вогнала свекра, вздумавшего вновь подойти к ней с попреками. С той поры перестал Пантелей Прокофьевич замечания делать, стыдливо опуская глаза при появлении Дарьи. Слухи же о ее похождениях доходили до Петра. Как-то рассказал о ночах, проведенных с жалмеркой Мелеховой, вернувшийся из отпуска Степан. Случайно или нарочно (в доказательство) уронил перед Петром платок с вышивкой Дарьи так снова затянулся узелок ненависти между Мелеховым и Астаховым. А жене Петра все с рук сошло, когда приехала она к мужу в армию: казаки с завистью смотрели на самоотверженную женушку, страстно обнимавшую своего милого. От всего сердца радовалась и сама Дарья, забыв уже, что две ночи тому назад спала она в вагоне с драгунским ветеринарным фельдшером.
Устали казаки воевать. Не оправдались их надежды ни на Февральскую революцию, ни на Временное правительство, ни па сильную руку генерала Корнилова заговор провалился. Саботаж железнодорожников, сопротивление, правда редкое, самих казаков (например, сотня Ивана Алексеевича), беспорядки на фронтах все это не дало осуществить так прекрасно разработанный план Корнилова. Генерал Крымов застрелился, на следующий день (1 сентября) были арестованы Корнилов, Лукомской и Романовский. Содержали их под стражей в гостинице "Метрополь". В Бердичеве 2 сентября арестовали главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Деникина, его начштаба генерала Маркова, генерала Ванновского и командующего Особой армией генерала Эрдели. В Быхове, в женской гимназии, куда они были помещены, бесславно закончилось корниловское движение, породив вскоре новое, более страшное детище гражданскую войну.
Корнилов не прерывал связи с Калединым, подготавливая почву для возвращения на Дон (Каледин прислал положительный ответ). Генерал всячески старался поддержать преданные ему войска текинцев: Каледин по его настоянию послал в Туркестан голодающим семьям военных несколько вагонов хлеба. Октябрьский переворот всколыхнул быховских заключенных. 19 ноября 1917 года, перед сдачей без боя города Могилева, все пленные генералы покинули место заключения, отправившись в спешном порядке на Дон. Войска, лишенные своих командующих, еще продолжали бессмысленные перестрелки, еще продвигались, не достигая пунктов назначения, казачьи полки. Редкое в начале войны дезертирство теперь стало обычным делом. Подвержены ему оказались даже самые верные правительству казачьи войска. Сотня есаула Листницкого самовольно снялась с вверенного ей поста у Зимнего дворца, оставив позади офицеров, юнкеров и женский батальон.
Сотня, в которой состоял Иван Алексеевич, в прошлом машинист моховской вальцовки, а теперь бессменный председатель сотенного комитета, была отправлена в тыл для поддержки корниловского мятежа, но, не доехав до станции Дно, отказалась от дальнейшего следования на Петроград. В полном составе без единого офицера решили отправиться обратно на фронт своим ходом. Ни телеграмма от главнокомандующего (переданная догнавшими сотню казачьим офицером и двумя представителями Дикой дивизии), ни угрозы горцев не могли остановить взбунтовавшихся казаков, не желающих поднимать оружие против своих.
Полк, в котором когда-то служил Евгений Листницкий, тоже перебрасывался на Петроград. Его на станции Нарва посетил бывший офицер-дезертир, хорунжий Илья Бунчук. Стараясь ответить на вопросы, волновавшие казаков, Илья Дмитриевич доступно рассказал им о недостатках Учредительного собрания, о Ленине, о земле, о войне, говорил о своем, казачьем (которое до поры перебарывало в людях общественное, чужое). На начавшемся внезапно митинге Бунчуку пытались противостоять офицеры полка. Калмыков особенно напирал на личность выступавшего мол, дезертир, отсиживался в тылу, пока полк его мяли-истязали на фронте. Однако слова Бунчука оказались значительно ближе и понятнее простым казакам, чем выспренние речи офицеров о чувстве долга и патриотизме. Начальство было арестовано. Калмыкова увели Бунчук и Дугин. По дороге на дерзкие выпады офицера Бунчук ответил огнем. В бешенстве он расстрелял беззащитного, безоружного Калмыкова. Либо мы их, либо они нас, так объяснил Бунчук свой поступок. И по-прежнему тверд и несгибаем был его взгляд.
12-й полк был снят с позиций и переброшен в тыл нести заградительную службу, задерживать дезертиров и направлять их в штаб дивизии. Мишка Кошевой, успешно избежавший плена, попал в один из первых дозоров. После полудня казаки заметили группу из десяти солдат. Те шли в открытую, не было сил скрываться и прятаться. Оборванные, изможденные, они слабо защищались от выехавшего наперехват казачьего наряда. На фоне тусклого и мирного октябрьского пейзажа в бестолковой злобе толкались люди. Казаки сами осознавали невиновность солдат. Отказавшись от предложенной взятки (это даже оскорбило их), наряд отпустил дезертиров, а Мишка Кошевой посоветовал даже укрыться пока в редком лесочке и дальше отправляться под прикрытием темноты. Всем уже опостылела эта война.
В первых числах ноября стали доходить до казаков противоречивые слухи о перевороте в Петрограде. Фронт рушился. В сложившейся обстановке задание 12-го полка оказалось бессмысленным. Полком пытались прикрывать все бреши па позициях, оставляемых пехотой. В декабре казаков окончательно вывели с фронта и, погрузив в эшелоны вместе со всем полковым имуществом, отправили обратно на Дон. Несколько раз вооруженные красногвардейские части пытались разоружить казаков, арестовать офицеров. Казаки как могли оборонялись, сдавать оружие отказывались, офицеров в обиду не давали. Только одного саботажника и доносчика самолично приговорили к смерти: полкового адъютанта Чирковского расстрелял Чубатый. Полк в половинном составе (остальные разъехались по домам прямо со станции) пришел в хутор Каргин, где с торгов были проданы привезенные с фронта трофеи. Восемнадцать всадников с хутора Татарского (среди них был и Мишка Кошевой) выехали домой вечером.
Часть пятая
Поздней осенью 1917 года стали возвращаться в хутор Татарский фронтовики. Они-то и принесли известие, что Григорий Мелехов остался в Каменской с большевиками. Григорий, к тому времени за боевые заслуги произведенный в хорунжие, действительно поддался сильному влиянию Федора Подтелкова . казака, который сыграл одну из главных ролей в истории революционного движения на Дону. Простая правда Подтелкова перевесила в душе Григория сомнительные разглагольствования о судьбе казачества другого сослуживца-однополчанина сотника Ефима Изварина, одно время прельстившего Мелехова своими идеями. Изварин, человек образованный и не без таланта, знаток истории казачества, стоял за автономию Области Войска Донского, за установление того порядка на Дону, который был еще до порабощения казачества самодержавием. Идея автономии привлекала многих казаков: они были за большевиков, так как те выступали против войны, но против большевизма, так как по большей части казак человек зажиточный и делить свою землю (то есть делиться ею с мужиками) не намеревался. Григорий же, на долгие годы оторванный от родного дома, отошел и от такой тесноватой казачьей правды. Потому и поддался он на простые и доходчивые подтелковские речи.
Не один Григорий клонился под тяжелыми раздумьями. Мало на хуторе осталось казаков, кто бы спокойно переживал грозные революционные годы. Татарский, да и все Войско Донское, оказалось поделено на обольшевиченных фронтовиков и верных правительству (а по большей части самим себе) казаков. Шла скрытая, иногда прорывавшаяся на улицу междоусобица. Зрели зачатки гражданской войны. И как бы ни хотелось казакам, уставшим от изнурительных боев, избежать кровопролития, черная туча неприятия и ненависти все ближе придвигалась к их куреням. Новочеркасск притягивал всех бежавших от большевистской революции. Сюда прибыли генералы Алексеев, Деникин, Лукомский, Марков, Эрдели. Появился здесь и Корнилов. Каледин стянул с фронтов все казачьи полки и расположил их по железнодорожной магистрали Новочеркасск ЧертковоРостовТихорецкая. Но надежды на уставших от войны казаков было мало. Первым поход на Ростов не удался: казаки самовольно развернулись, отказавшись идти в наступление. Однако уже 2 декабря Ростов был полностью занят добровольческими частями. С приездом Корнилова туда был перенесен центр Добровольческой армии.
В свою очередь готовились к отпору и малообученные красногвардейские отряды. По поручению большевиков в Ростов из Новочеркасска (где он навещал мать, которую не видел уже восемь лет) прибыл Бунчук. Он должен был в короткий срок организовать пулеметную команду. Среди бывших рабочих, а теперь учеников пулеметчика Бунчука, оказалась женщина Анна Погудко. В прошлом гимназистка, потом рабочая с Асмоловской фабрики, теперь же "верный товарищ". Довелось Бунчуку узнать всю степень Аниной верности: она была рядом с ним и в бою, и во все месяцы его затяжной тяжелой болезни. Именно она выходила Илью Бунчука, заболевшего тифом после боя под Глубокой, именно она стала ощутимой подпорой Бунчуку в нелегкий период его жизни, когда того послали работать в Революционный трибунал при Донском ревкоме. Еженощно расстреливая за городом врагов революции, с каждым выстрелом терял, казалось, Илья Дмитриевич частицу своей души, разумом понимая и принимая справедливость заданной работы грязь ведь кому-то надо убирать. Но казак Бунчук никак не мог представить и принять, что грязью стали те самые труженики-хуторяне, которые, как и он, мокли в окопах, мозолили руки в труде. Только поддержка Анны помогла Бунчуку в самое дикое время не сломаться, вынести свой крест, выполнить задание. Анна оставалась рядом с ним до конца своих дней. На глазах Ильи подняла она солдат, готовых уже к бегству, в бой, а сама получила смертельную рану. С гибелью Анны из Ильи ушла жизнь. Так оборвалось сильное чувство, которому не суждено было раскрыться в полной мере. Съезд фронтового казачества в Каменской объявил о переходе власти в руки Военно-революционного комитета. Была выбрана делегация на Всероссийский съезд Советов в Петроград, а оттуда, по поручению съезда, отправились казаки в Новочеркасск, к Каледину, забирать власть в свои руки. Надежда на мирное соглашение с большевиками и с Войсковым кругом не покидала фронтовиков. Сомневались в этом лишь сами члены делегации Подтелков, Лагутин и Кривошлыков. Атмосфера неприятия и вражды, окутавшая членов комитета сразу по прибытии в Новочеркасск, охладила миролюбиво настроенных казаков. Безрезультатное совещание в станице Каменской между членами Войскового круга и Военно-революционным комитетом повторилось, но уже в Новочеркасске. Каледину надо было лишь выиграть время: в тылу большевистски настроенных станиц начинал действовать отряд Чернецова. Войсковое правительство от своих полномочий отказываться не собиралось, в ультимативной форме предлагая Военно-революционному комитету фронтовиков расторгнуть соглашение с Советом Народных Комиссаров.
Чернецов тем временем занял станицы Каменскую и Лихую, шел на Глубокую. Разрозненные, неорганизованные, хотя, в сущности, значительные силы Донревкома вынуждены были отступать. Из числа выборных командиров вдруг проявился войсковой старшина Голубов. Под его по старинке жестким командованием казаки собрались и Глубокую отстояли. Командование одним из дивизионов 2-го запасного полка принял, по приказанию Голубова, Григорий Мелехов. Однако повоевать против своих же братьев казаков Григорию не пришлось: в первом же бою он был ранен в ногу. Тогда же был взят в плен Чернецов, а с ним человек сорок офицеров. Тут-то и разразилась трагедия, на долгое время оттолкнувшая Григория от большевистского движения, смутившая и без того неустойчивый дух донского казака. Чернецова и плененных с ним офицеров Голубов взял на поруки. Однако, несмотря на записку боевого командира Голубова, Подтелков убил Чернецова, а над офицерами учинил зверскую расправу. Полузадушенный, звериный крик Подтелкова, лихорадочный стук выстрелов, перемежавшийся с воплями ничего не понимающих, безоружных, дико орущих пленных, еще долго не давали покоя Григорию Мелехову.
После ранения под станицей Глубокой Григорий неделю пролежал в походном лазарете в Миллерово. Немного подлечившись, он решил вернуться домой. Безрадостным было это второе возвращение Мелехова: опустошенный, разбитый войной, хотел он отвернуться от всего бурлящего ненавистью мира. Снова непреодолимо тянуло к Аксинье, радость с Натальей казалась далекой, пережитой. Даже двойняшки, которых он ни разу не видел, были чем-то нереальным, помимо него существовавшим. Однако не успел Григорий войти в привычную неторопливую колею семейной жизни, как новое неожиданное известие прорвало хуторское затишье. После того как калединцы потрепали революционные казачьи части, Донской ревком попросил поддержки у руководителя боевыми операциями против Каледина и контрреволюционной Украинской рады. На помощь казакам были высланы красногвардейские отряды. Они-то способствовали разгрому карательного отряда Чернецова и восстановлению положения Донского ревкома. Инициатива перешла в руки революционного казачества. Противника теснили к Новочеркасску. На экстренном совещании членов донского правительства в атаманском дворце выступил Каледин. Он уже мало напоминал того уверенного в своих силах генерала, который отказался передать правление Донского округа в руки Военно-революционного комитета. Каледин тяготился своей властью, устал от бессмысленного, затянувшегося кровопролития, от пустых разговоров и выступлений. Надежда казачества, он не мог вести своих людей против их же братьев и отцов. Передав правление Городской думе, Каледин находит единственный выход для себя в самоубийстве: главное остановить захлестнувшие Дон вражду и ненависть.
Известие о гибели Каледина привез в хутор Пантелей Прокофьевич, одновременно с этой новостью пришло сообщение о вступлении красногвардейских отрядов на земли Войска Донского и отступлении Добровольческой армии. Все эти события требовали немедленного решения от хуторских казаков: на чью сторону встать, за кого воевать. Что война неизбежна, сомнению не подлежало вот-вот начнется мобилизация, и тогда решения будут принимать другие. Когда-то активные фронтовики, собиравшиеся на советы, посылавшие делегацию от хутора Татарского на съезд в станицу Каменскую, казаки теперь погрязли в своих личных делах, повседневных заботах. Не так-то легко семейному человеку оторваться от налаженной трудовой жизни. Валет предложил бежать, но Иван Алексеевич и Христоня сомневаются в своевременности и целесообразности побега. Григорий выступает против бегства, чувствуя свою слабохарактерность и еще более злясь от этого на бунтующего (бездетного и бессемейного) вальцовщика. Поддержал Валета только Мишка Кошевой (молодой задор которого нечем было остудить). Однако побег не удался (Валета застрелили на месте мужик, Мишку же пожалели, выпороли на площади и отпустили), а Григорий вместе с Христоней и многими другими казаками-фронтовиками был записан "добровольцем" в контрреволюционный казачий отряд. Отрядным был выбран Петр Мелехов, боевые заслуги младшего брата перечеркнула никудышная биография воевал на стороне большевиков.
Добровольческая армия отступала на Кубань. После долгих совещаний и переговоров с генералами Корнилов принял это решение. Плотная колонна корниловских войск, вышедшая из Ростова, пестрела шинелями гимназистов и реалистов, но преобладали все-таки солдатско-офицерские. За многочисленными подводами обоза шли беженцы пожилые приличные господа в городских пальто, женщины, утопающие в сугробах своими высокими каблуками. В одной из рот Корниловского полка шел за своим кумиром есаул Евгений Листницкий, с некоторым сожалением оставляя позади и старика отца, и Аксинью, с недавних пор все более тянувшую воспоминаниями к себе. Отказался выступать только походный атаман Войска Донского генерал Попов с отрядом, насчитывающим около 1600 сабель, при 5 орудиях и 40 пулеметах. Прекрасно чувствуя настроения казаков, не желающих покидать родные места, и опасаясь дезертирства, Попов решил увести отряд на зимовники в Сальский округ, чтобы совершать оттуда партизанские вылазки в тыл обольшевиченных станиц.
Однако и большевики, в свою очередь, упустили шанс на скорое мирное завершение гражданской войны на Дону. В двадцатых числах апреля верховые станицы Донецкого округа откололись, образовав свой округ Верхне-Донской. Поднимала голову казачья контрреволюция с попустительства самих красногвардейских отрядов: еще с начала марта перебирались, теснимые гайдамаками и немцами, разрозненные советские войска на Дон. Под влиянием уголовных элементов, наводнивших отряды, красногвардейцы бесчинствовали по дорогам. Некоторые совершенно разложившиеся подразделения ревкому приходилось далее разоружать и расформировывать. Один из таких отрядов 2-й Социалистической армии расположился на ночевку под хутором Сетраковом. Несмотря на угрозы и запрещения командиров, красногвардейцы толпами пошли в хутор, начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух казачек, открыли беспричинную стрельбу на площади. Ночью заставы перепились, а в это время трое верховых казаков, высланных из хутора, уже поднимали в окрестных хуторах народ, сколачивая отряды из фронтовиков. Через час после нападения казаков отряд был уничтожен: более двухсот человек порублено и расстреляно, около пятисот взято в плен. Это и послужило причиной для раскола Донецкого округа. По зимовникам бродил генерал Попов, грозя оттуда Новочеркасску, взбунтовавшиеся казаки с низовья подходили к Ростову и занимали предместья. Лишь на севере теплились еще очаги революции. К ним-то и потянулся Подтелков, собрав экспедицию с целью мобилизации фронтовиков, чтобы кинуть их на немцев и низовцев. Однако дело это оказалось не из легких: пути были забиты эшелонами отступавших с Украины красногвардейцев, казаки-повстанцы рвали мосты, немецкие аэропланы ежедневно обстреливали пути. Все это заметно тормозило продвижение экспедиции, для которой каждый день мог оказаться решающим. Подтелков решил продолжать путь пешим порядком. Население украинских слобод принимало отряд с заметным радушием, однако чем ближе продвигался он к Краснокутской станице, тем ощутимей была настороженность и холодность местных жителей. Наконец отряд вступил на земли Краснокутской станицы, тут-то и подтвердились самые тревожные опасения Подтелкова: по словам старика пастуха, Совет в станице прикрыт, выбран атаман, предупредивший казаков о приближении подтелковского агитационного отряда. Люди бежали от красных как от чумы.
Подтелков, стоявший до последнего за продвижение вперед, засомневался, решил возвращаться, в этот момент их обнаружил казачий разъезд. Сразу атаковать не стали, дождались темноты, а ночью в хутор Калашников, где остановился отряд, были высланы делегаты с предложением о немедленной сдаче оружия. Подтелковские казаки к этому были готовы: никто не собирался воевать со своими бывшими однополчанами. Видимое миролюбивое отношение подкупило бывших фронтовиков. До последнего сопротивлялся лишь Бунчук (он вместе с Лагутиным и Кривошлыковым входил в состав экспедиции). Однако его никто слушать не стал, подтелковские казаки перемешались со своими "конвоирами", мирно беседуя. Но уже через полчаса несколько казаков, один из них вахмистр, растолкали сбитый в полный массив народ, отделив казаков из отряда Подтелкова. Не желавших сдавать оружие красногвардейцев разоружили силком, остальные не сопротивлялись. Пленных начали избивать, озверев при виде безоружных врагов. Так пригнали их на хутор Пономарев, где, переписав, закрыли в тесной лачужке. Бунчук и еще трое красноармейцев данные свои назвать отказались.
Военно-полевой суд, организованный наспех из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова, приговорил всех пленных к расстрелу, самого Подтелкова и Кривошлыкова к повешению (мало их расстрелять!). Наутро приговор привели в исполнение. К этому времени прибыл отряд под командой хорунжего Петра Мелехова. В ответ на предложение участвовать в казни Петр возмутился, однако даже в его отряде охотники нашлись одним из них оказался Митька Коршунов. С первыми же выстрелами толпа зевак поредела (первой не выдержала женщина с ребенком на руках: с криком, закрывая глаза ребенку, она побежала в хутор). Отвратительное зрелище уничтожения, крики и хрипы умирающих, одиночные выстрелы, добивающие раненых, плач дожидающихся своей очереди все это разогнало толпу. Остались лишь фронтовики, привыкшие смотреть на чужую смерть, да озверевшие без меры старики. Слишком знакомой показалась эта картина Григорию, прибывшему с отрядом Петра, потому, когда заметил его Подтелков, вспомнил Григорий те же крики и стоны, ту же злость и жестокость, развязанную при попустительстве самого Подтелкова.
И снова чувствуя ту же горечь, боль и отчуждение, уехал Григорий, сопровождаемый Христоней (тоже не желающим быть причастным к этому злодейству). Не видели они последних минут Подтелкова и Кривошлыкова (по просьбе Подтелкова казнили их последними, чтобы могли они поддержать своих товарищей). Понял Федор Подтелков в последние минуты жизни все безобразие гражданской войны, всю ее безысходность и аморальность; не взорвался он злобой и ненавистью к своим убийцам в предсмертном слове, простил и пожалел их за содеянное.
В апреле 1918 года был завершен раздел Области Войска Донского. Казаки, живущие на бедной земле северных округов, не имевшие ни виноградников, ни рыбных и охотничьих промыслов, резко отличались от зажиточных, а потому и более спокойных и благонадежных низовцев. Именно верхний Дон был оплотом для всех бунтовщиков, начиная с Разина и кончая Секачом. Даже в позднейшие времена, когда все Войско глухо волновалось под гнетом державной десницы, казаки северных округов не боялись открытой борьбы, выбирали атаманов, трясли царские устои, поднимая на бунт сломленное Запорожье. И теперь они поддержали красные войска и, теснимые казаками низовских с кругов, отходили к границам области.
К концу апреля Дон был на две трети оставлен красными. В связи с этим явственно наметилась необходимость создания областной власти, в Новочеркасске был назначен сбор Временного донского правительства и делегатов от станиц и войсковых частей. На станичном сборе в числе остальных делегатов на Круг был выбран и Пантелей Прокофъевич; его сват, Мирон Григорьевич Коршунов, стал хуторским атаманом. 3 мая на вечернем заседании войсковым атаманом был избран генерал Краснов. Старикам он был по душе георгиевский кавалер, многие служили с ним в японскую войну. Либеральную интеллигенцию удовлетворяло то, что Краснов не только генерал, но и как-никак писатель культурный человек. Офицеров прельщало в Краснове прошлое: светский, блестяще образованный, бывший при дворе и в свите Его Императорского Величества. В нем, выступающем с растроганным и взволнованным лицом, принимавшим картинные позы, многие увидели отражение былого величия империи.
Законы, предложенные Красновым, представляли собой наспех переделанные старые. Даже флаг напоминал прежний: синяя, красная и желтая продольные полосы (казаки, иногородние и калмыки). Только герб в угоду казачьему тщеславию был новым.
Между тем казаки воевали по-прежнему неохотно. Сотня Петра Мелехова продвигалась через хутора и станицы к северу. Красные где-то правее шли спешно, не принимая боя. Петр, да и все казаки решили, что к смерти спешить не имеет смысла. Однако на пятые сутки их догнало распоряжение штаба о расформировании сотни: из старших сформировывали в Казанке Двадцать восьмой полк, отдельно вызывали батарейцев и пулеметчиков, остальные направлялись в Арженовскую в Двадцать второй.
Снова расходились пути братьев. Петра волновало настроение младшего Мелехова, в недавнем прошлом воевавшего на стороне большевиков. Неохотное уверение Григория в соблюдении им верности казакам не рассеяло сомнения, но только усилило непонимание между братьями, до сих пор близкими друг другу.
Другой хуторянин Мелеховых Мишка Кошевой был снят с этапа благодаря мольбам матери и направлен отарщиком. Жить в степи под открытым небом, вдали от войны и ненависти поначалу нравилось Мишке. Душой он отдыхал, глядя на спокойно пасущиеся табуны лошадей. Сытая и беззаботная жизнь порождала такие же ленивые мысли: стоит ли дальше продолжать бой, справиться же могут и без него. Однако, постепенно трезвея, он стал осознавать, что засасывает его эта отрешенность от всего, что не имеет он права в такое тяжелое время быть вдали от людей. И стал чаще наведываться Михаил
к другому отарщику-соседу, казаку Солдатову, в полной мере живущему простой первобытной жизнью. Казаки сблизились, не раз вместе сидели перед уютным костерком, деля добытую Солдатовым искусным охотником дичь. Как-то раз вывел Илья Солдатов Мишку на откровенный разговор чуть убийством не окончились чистосердечные Мишкины признания. Закрыл Кошевой рот на замок, а сам решил бежать из отарщиков во что бы то ни стало. В ту же ночь еще раз подвел Мишку собственный голос: крикнул косяку лошадей, напуганных грозой, хотел успокоить, да встревоженные лошади бросились на звук, чуть до смерти не затоптали. Месяц отслужил Михаил Кошевой на отводах, за примерную работу был отозван в станицу, затем направлен в штрафную сотню. На фронте пытался перебежать к красным, да следили за ним пуще глаза, и побег не удался.
За время ледового похода (отступления из Ростова на Кубань) есаул Евгений Листницкий был ранен два раза. Получил отпуск и, как ни хотелось побывать дома, остался в Новочеркасске, чтобы не терять времени на дорогу. Отдыхал он у своего однополчанина ротмистра Горчакова, ушедшего в отпуск одновременно с Евгением. Познакомился с необыкновенно обаятельной женщиной женой товарища, Ольгой Николаевной. Не по-доброму завидуя голубиной чете Горчаковых, их взаимному огромному счастью, Листницкий увлекается Ольгой Николаевной. Его неотступные настойчивые взгляды вынудили Горчакову пойти на откровенный разговор, а поскольку женщина она была благородная, воспитанница века минувшего, искренно предложила она Листницкому остаться друзьями и прекратить это молчаливое домогательство.
Вскоре Горчаков и Листницкий покинули Новочеркасск, влились в ряды Добровольческой армии, готовящейся к масштабному наступлению. В первом же бою ротмистр Горчаков был смертельно ранен. Перед смертью просил Евгения не оставить Ольгу Николаевну. Листницкий дал обещание товарищу жениться на вдове. Обещание свое выполнил, вернувшись в Новочеркасск после тяжелого ранения. К службе Листницкий был уже не годен: ему ампутировали руку. Выполнив приличия траура, Листницкий и Ольга Николаевна поженились. Все время ожидания Листницкий проводил в поисках в себе каких-то возвышенных чувств, прекрасно осознавая, что наряду с ними его наполняет, возможно даже в большей степени, обычное плотское желание: он страстно хотел обладать этой женщиной, случайно оказавшейся на его пути. Им по-прежнему правил разнузданный и дикий инстинкт "мне все можно". Осознавая гибель того дела, ради которого ходил на смерть, он спешил побыстрее связать свою и Ольгину жизнь.
Ольга Николаевна, безутешно оплакивая смерть мужа и не видя смысла в своем осиротевшем будущем, выполнила завещание Горчакова, высказанное в его последнем письме. Она вышла замуж за Евгения Листницкого. Первая же ночь, проведенная вместе, окончательно разделила их. Ольга была оскорблена, Листницкий удовлетворен, счастлив. Теперь ему оставалось решить только один, со временем все более тяготивший Евгения вопрос: как поступить с Аксиньей. Поначалу решил продолжить с ней отношения, однако кровная порядочность взяла свое, решил по приезде расстаться. Осунувшейся после замужества, но все равно еще милой Ольге Ягодное понравилось своей тишиной, старик-отец согрел ее своим теплым отношением, своей немного старомодной галантностью. Среди дворни она сразу выделила красавицу горничную ("вызывающе красива").
С приездом молодой женщины все в доме преобразилось: прежде ходивший по дому в ночной рубахе старый пан приказал извлечь из сундуков пропахшие нафталином сюртуки и генеральские, на выпуск, брюки, ругался с Аксиньей из-за невычищенных утром сапог, кричал на деда Сашку за неопрятность. Сам он заметно помолодел, посвежел, удивляя сына неизменно выбритыми щеками. Аксинья же чувствовала близость развязки, с ужасом ждала конца. Разговор с отцом подтолкнул нерешительного Листницкого к действиям. Несмотря на то, что беседа по душам с Аксиньей закончилась новой между ними близостью, ей было предложено поскорее покинуть Ягодное, взяв отступное. Удовлетворив свое и Аксиньино ненасытное желание, Листницкий навсегда расстался с любовницей.
К тому времени в хутор Татарский вернулся бежавший из плена Степан Астахов. Статный, широкоплечий, в пиджаке городского покроя и фетровой шляпе, был он совсем не похож на того хуторского Степана, которого раненым оставили казаки на поле битвы. Мишка Кошевой, встретив Астахова на дороге к хутору, не сразу признал в нем своего соседа, нежданно-негаданно приехавшего из самой Германии, где, судя по внешнему виду и его рассказам, он неплохо проводил время, пригретый богатой вдовой-немкой. Первые дни Степан отлеживался в доме Аникушки, редко показываясь из хаты. Навестил его и Пантелей Прокофьевич, слезно уговаривая заходить в гости. Спокойствие, с каким принял его Степан, старика Мелехова вдохновляло. Степан приглашение принял, к тому же Кошевой его предупредил, что Григорий вернулся к жене, Аксинью оставил.
Постепенно Степан утрачивал свою выдержку и спокойствие, возвращалась к нему привычная всем общительность, менялась речь, до этого поражавшая хуторян своей вычурной правильностью (он говорил как иностранец, медленно и тщательно подбирая слова): невидимая грань, отделявшая его от остальных казаков, стиралась. С Аксиньей он решил помириться, вычеркнуть из памяти все прошлые обиды. Сначала послал в Ягодное с примирением Аникушкину жену ей Аксинья велела передать отказ: живется ей при панах хорошо и менять такую сытую и чистую жизнь на черную казачью она не намерена. Однако состоянием Степана поинтересовалась. Несмотря на отказ, Астахов во второй раз решил испытать судьбу и отправился в Ягодное самостоятельно. Аксинья, которая уже была готова вернуться (и из панского дома просили ее уходить, и Степана жалко стало), вдруг, сама того не ожидая, снова отказала Степану. Но уже на следующий день, собрав свои пожитки, ушла Аксинья в хутор, к мужу.
Хутор жил суетливо, но глухо. Мыслями все тянулись к далекому фронту, ждали черных известий о казаках. Казаки же воевали неохотно. В это время дома не хватало рабочих рук, женщины и старики не справлялись с повседневной тяжелой работой, от которой к тому же отрывали их назначения в обывательские подводы, доставлявшие фронту боеприпасы и продовольствие.
Краснов заигрывал с иностранными представителями. Устраивал банкеты и смотры, где демонстративно целовал своих казаков, а в это время шли расстрелы, продолжалась братоубийственная война. Еще в мае, выполняя пожелание майора германской армии, прибывшего в Новочеркасск представителем германского командования, Краснов написал письмо, в котором заверял своих союзников в соблюдении полного нейтралитета и обещал не допускать на свою территорию "враждебные германскому народу вооруженные силы". Краснов гарантировал Германии право вывоза продовольствия (хлеба, кожевенных товаров, шерсти, рыбных товаров и прочего), право на льготы в размещении капиталов по донским предприятиям промышленности и торговли. Взамен же просил поддержки по устройству самостоятельной федерации Доно-Кавказского союза, признать границы Всевеликого Войска Донского, помочь разрешению спора между Украиной и Войском Донским, оказать давление на Москву, заставив очистить пределы держав Доно-Кавказского союза. Это откровенно грабительское послание было холодно принято казачьим правительством.
Наметились разногласия Краснова и с командованием Добровольческой армии, которое расценивало союз с немцами как измену. Добровольческая армия отказалась от совместного похода на Царицын, а Краснов не поддержал предложения Деникина о слиянии армий и установлении единого командования. Чувствуя себя Наполеоном, он не собирался отдавать свою власть никому другому. Тем временем недовольство в рядах Донской армии росло. Сотня Григория Мелехова вошла в полосу непрерывных боев. Превосходство казаки одерживали лишь потому, что противостояли им морально шаткие части из свежемобилизованных красноармейцев прифронтовых земель. Но стоило вступить в бой рабочему полку, матросскому отряду или коннице, как инициатива переходила в руки Красной Армии.
Первоначальное любопытство Григория, с кем же приходится воевать, кто такие эти московские рабочие, уступило место все возрастающей ненависти и злобе. Это они, чужаки, вторглись в его жизнь, оторвали от земли. Такое чувство завладевало большинством казаков. Бои становились все более ожесточенными. Меньше брали в плен. Участились случаи расправ над пленными. Обычными стали грабежи: брали у заподозренных в сочувствии большевикам, у семей красноармейцев. Однако Григорию это было противно. С отвращением относился он к грабежу своих же казаков. За чрезмерную мягкость его даже отчитало начальство. Тем не менее, свою сотню он продолжал держать в строгости. Поразила его встреча с отцом, приехавшим с обозом. Пантелей Прокофьевич с удовольствием отправлялся с обывательскими подводами, перед этим заезжая к Петру, разживался там "товаром", теперь за тем же заявился и к младшему сыну. Григорий его оборвал, согласившись дать только винтовку. Однако хозяйственный Пантелей Прокофьевич, дождавшись утреннего отъезда сына, дочиста обобрал гостеприимных хозяев ("твое мое богово..."), прихватив даже банный котел (едва донес его в хозяйстве все пригодится!).
Всех раздражала даже эта игрушечная война (в боях с немцами выкашивались целые полки, а здесь один-два человека урон). За любопытством и удивлением, за ненавистью и злостью пришло новое чувство безразличие. Григорий прекрасно понимал настроения казаков: отогнать красных за пределы земель Войска Донского и разойтись по домам, отстоять свое, а чужое казаку не требуется, за чужое казак голову класть не намерен. Он знал, что не будет никакой затяжной войны, что к зиме сломается фронт, исчезнет, так как на пределе терпение казаков, все сильнее расходятся их пути с офицерскими, их интересы с интересами власть имущих. Три коня было убито под Григорием за одну осень, в пяти местах продырявлена шинель. С середины ноября началось активное наступление красных. Казачьи части все упорней теснили к железной дороге. Наступил перелом, и Григорий отчетливо осознал, что раскручивающуюся пружину отступления остановить уже не удастся. И как-то, исполненный радостной решимости, Григорий самовольно покидает полк. Он решает пожить дома и присоединиться к отступающим войскам, когда те будут проходить мимо.
Петр Мелехов, который служил в 28-м полку хорунжим, вместе с полком добрался до Вешенской, а уже оттуда, не выдержав, сбежал домой.
Почти все татарские казаки, бывшие на Северном фронте, вернулись в хутор. В ночь после возвращения Петра, расстроенного большевистскими выступлениями на митинге в станице Вешенской, в курене Мелеховых проходил семейный совет. Никто не ждал милости от Советской власти по отношению к казакам-офицерам, поэтому решили отступать. Однако из хутора они так и не вышли. Оставить все добро, живность и тем более своих женщин на разорение красным они не могли. Григорий не мог забыть изнасилованную казаками полячку Франю, Петр прекрасно помнил недавно расхищенные, растасканные по жердочке дома в захваченных казаками хуторах. Казачья бережливость взяла свое, решено было остаться. С радостью приняли это решение Мелеховы, а казаки хутора, узнав, что даже офицеры отказались идти в отступную, все как один постановили, что и им сам Бог велел куреней своих не покидать.
И жизнь в хуторе потекла в своем обычном русле. Волновало только появление красноармейцев. А они себя ждать не заставили. Красноармейцы толпой валили вдоль улицы, пятеро завернули к базу Мелеховых, остановились у них на ночь. С одним из них сразу не сложились отношения у Григория