Отечественная литература
Бажов П.П. - Каменный цветок Не одни мраморски на славе были по каменному-то делу. Тоже и в наших заводах, сказывают, это мастерство имели. Та только различка, что наши больше с малахитом вожгались, как его было довольно, и сорт - выше нет. Вот из этого малахиту и выделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.
Был в ту пору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто не мог. В пожилых годах был.
Вот барин и велел приказчику поставить к этому Прокопьичу парнишек на выучку.
- Пущай-де переймут все до тонкости.
Только Прокопьич, - то ли ему жаль было расставаться со своим мастерством, то ли еще что, - учил шибко худо. Все у него с рывка да с тычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть не оборвет да и говорит приказчику:
- Не гож этот... Глаз у него неспособный, рука не несет. Толку не выйдет.
Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.
- Не гож, так не гож... Другого дадим... - И нарядит другого парнишку.
Ребятишки прослышали про эту науку... Спозаранку ревут, как бы к Прокопьичу не попасть. Отцам-матерям тоже не сладко родного дитенка на зряшную муку отдавать, - выгораживать стали свои-то, кто как мог. И то сказать, нездорово это мастерство, с малахитом-то. Отрава чистая. Вот и оберегаются люди.
Приказчик все ж таки помнит баринов наказ - ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку да и сдаст обратно приказчику.
- Не гож этот... Приказчик взъедаться стал:
- До какой поры это будетНе гож да не гож, когда гож будетУчи этого...
Прокопьич, знай, свое:
- Мне что... Хоть десять годов учить буду, а толку из этого парнишки не будет...
- Какого тебе еще- Мне хоть и вовсе не ставь, - об этом не скучаю...
Так вот и перебрали приказчик с Прокопьичем много ребятишек, а толк один: на голове шишки, а в голове - как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич их прогнал. Вот так-то и дошло дело до Данилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, а то и боле. На ногах высоконький, а худой-расхудой, в чем душа держится. Ну, а с лица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки. Его и взяли сперва в казачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда и протча. Только у этого сиротки дарованья к такому делу не оказалось. Другие парнишки на таких-то местах вьюнами вьются. Чуть что - на вытяжку: что прикажетеА этот Данилко забьется куда в уголок, уставится глазами на картину какую, а то на украшенье, да и стоит. Его кричат, а он и ухом не ведет. Били, конечно, поначалу-то, потом рукой махнули:
- Блаженный какой-то! Тихоход! Из такого хорошего слуги не выйдет.
На заводскую работу либо в гору все ж таки не отдали - шибко жидко место, на неделю не хватит. Поставил его приказчик в подпаски. И тут Данилко не вовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, а все у него оплошка выходит. Все будто думает о чем-то. Уставится глазами на травинку, а коровы-то - вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сиротку, и тот временем ругался:
- Что только из тебя, Данилко, выйдетПогубишь ты себя, да и мою старую спину под бой подведешь. Куда это годитсяО чем хоть думка-то у тебя- Я и сам, дедко, не знаю... Так... ни о чем... Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, а из-под крылышек у ней желтенько выглядывает, а листок широконький... По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, а середка зеленая-презеленая, ровно ее сейчас выкрасили... А букашка-то и ползет...
- Ну, не дурак ли ты, ДанилкоТвое ли дело букашек разбиратьПолзет она - и ползи, а твое дело за коровами глядеть. Смотри у меня, выбрось эту дурь из головы, не то приказчику скажу!
Одно Данилушке далось. На рожке он играть научился - куда старику! Чисто на музыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:
- Сыграй, Данилушко, песенку.
Он и начнет наигрывать. И песни все незнакомые. Не то лес шумит, не то ручей журчит, пташки на всякие голоса перекликаются, а хорошо выходит. Шибко за те песенки стали женщины привечать Данилушку. Кто пониточек починит, кто холста на онучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок и разговору нет, - каждая норовит дать побольше да послаще. Старику пастуху тоже Данилушковы песни по душе пришлись. Только и тут маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать и все забудет, ровно и коров нет. На этой игре и пристигла его беда.
Данилушко, видно, заигрался, а старик задремал по малости. Сколько-то коровенок у них и отбилось. Как стали на выгон собирать, глядят - той нет, другой нет. Искать кинулись, да где тебе. Пасли около Ельничной... Самое тут волчье место, глухое... Одну только коровенку и нашли. Пригнали стадо домой... Так и так - обсказали. Ну, из завода тоже побежали - поехали на розыски, да не нашли.
Расправа тогда, известно, какая была. За всякую вину спину кажи. На грех еще одна-то корова из приказчичьего двора была. Тут и вовсе спуску не жди. Растянули сперва старика, потом и до Данилушки дошло, а он худенький да тощенький. Господский палач оговорился даже.
- Экой-то, - говорит, - с одного разу сомлеет, а то и вовсе душу выпустит.
Ударил все ж таки - не пожалел, а Данилушко молчит. Палач его вдругорядь - молчит, втретьи - молчит. Палач тут и расстервенился, давай полысать со всего плеча, а сам кричит:
- Я тебя, молчуна, доведу... Дашь голос... Дашь! Данилушко дрожит весь, слезы каплют, а молчит. Закусил губенку-то и укрепился. Так и сомлел, а словечка от него не слыхали. Приказчик, - он тут же, конечно, был, - удивился:
- Какой еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется.
Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его на ноги поставила. Была, сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам на большой славе была. Силу в травах знала: которая от зубов, которая от надсады, которая от ломоты... Ну, все как есть. Сама те травы собирала в самое время, когда какая трава полную силу имела. Из таких трав да корешков настойки готовила, отвары варила да с мазями мешала.
Хорошо Данилушке у этой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая да словоохотливая, а трав, да корешков, да цветков всяких у ней насушено да навешено по всей избе. Данилушко к травам-то любопытен - как эту зовутгде растеткакой цветокСтарушка ему и рассказывает.
Раз Данилушко и спрашивает:
- Ты, бабушка, всякий цветок в наших местах знаешь- Хвастаться, - говорит, - не буду, а все будто знаю, какие открытые-то.
- А разве, - спрашивает, - еще не открытые бывают- Есть, - отвечает, - и такие. Папору вот слыхалОна будто цветет на
Иванов день. Тот цветок колдовской. Клады им открывают. Для человека вредный. На разрыв-траве цветок - бегучий огонек. Поймай его - и все тебе затворы открыты. Воровской это цветок. А то еще каменный цветок есть. В малахитовой горе будто растет. На змеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
- Чем, бабушка, несчастный- А это, дитенок, я и сама не знаю. Так мне сказывали. Данилушко у
Вихорихи, может, и подольше бы пожил, да приказчиковы вестовщики углядели, что парнишко маломало ходить стал, и сейчас к приказчику. Приказчик Данилушку призвал да и говорит:
- Иди-ко теперь к Прокопьичу - малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа.
Ну, что сделаешьПошел Данилушко, а самого еще ветром качает. Прокопьич поглядел на него да и говорит:
- Еще такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба не по силе, а с такого что взыщешь - еле живой стоит.
Пошел Прокопьич к приказчику:
- Не надо такого. Еще ненароком убьешь - отвечать придется.
Только приказчик - куда тебе, слушать не стал;
- Дано тебе - учи, не рассуждай! Он - этот парнишка - крепкий. Не гляди, что жиденький.
- Ну, дело ваше, - говорит Прокопьич, - было бы сказано. Буду учить, только бы к ответу не потянули.
- Тянуть некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь с ним делай, - отвечает приказчик.
Пришел Прокопьич домой, а Данилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. На этой досочке зарез сделан - кромку отбить. Вот Данилушко на это место уставился и головенкой покачивает. Прокопьичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его правилу велось:
- Ты это чтоКто тебя просил поделку в руки братьЧто тут доглядываешьДанилушко и отвечает:
- На мой глаз, дедушко, не с этой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, а его и срежут. Прокопьич закричал, конечно:
- ЧтоКто ты такойМастерУ рук не бывало, а судишьЧто ты понимать можешь- То и понимаю, что эту штуку испортили, - отвечает Данилушко.
- Кто испортилаЭто ты, сопляк, мне - первому мастеру!.. Да я тебе такую порчу покажу... жив не будешь!
Пошумел так-то, покричал, а Данилушку пальцем не задел. Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал - с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором в самую точку попал. Прокричался Прокопьич и говорит вовсе уж добром:
- Ну-ко, ты, мастер явленый, покажи, как по-твоему сделатьДанилушко и стал показывать да рассказывать:
- Вот бы какой узор вышел. А того бы лучше - пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.
Прокопьич знай покрикивает:
- Ну-ну... Как же! Много ты понимаешь. Накопил - не просыпь! - А про себя думает: "Верно парнишка говорит. Из такого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его какСтукни разок - он и ноги протянет".
Подумал так да и спрашивает:
- Ты хоть чей, экий ученыйДанилушко и рассказал про себя. Дескать, сирота. Матери не помню, а про отца и вовсе не знаю, кто был. Кличут Данилкой Недокормышем, а как отчество и прозванье отцовское - про то не знаю. Рассказал, как он в дворне был и за что его прогнали, как потом лето с коровьим стадом ходил, как под бой попал. Прокопьич пожалел:
- Не сладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, а тут еще ко мне попал. У нас мастерство строгое. Потом будто рассердился, заворчал:
- Ну, хватит, хватит! Вишь разговорчивый какой! Языком-то - не руками - всяк бы работал. Целый вечер лясы да балясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой у тебя толк. Садись ужинать, да и спать пора.
Прокопьич одиночкой жил. Жена-то у него давно умерла. Старушка Митрофановна из соседей снаходу у него хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, в избе прибрать, а вечером Прокопьич сам управлял, что ему надо.
Поели, Прокопьич и говорит:
- Ложись вон тут на скамеечке!
Данилушко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, - вишь, холодно в избе-то было по осеннему времени, - все-таки вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, а уснуть не мог: все у него разговор о малахитовом узоре из головы нейдет. Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку да и к станку - давай эту малахитову досочку так и сяк примерять. Одну кромку закроет, другую... прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернет, и все выходит, что парнишка лучше узор понял.
- Вот тебе и Недокормышек! - дивится Прокопьич. - Еще ничем-ничего, а старому мастеру указал. Ну и глазок! Ну и глазок!
Пошел потихоньку в чулан, притащил оттуда подушку да большой овчинный тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:
- Спи-ко, глазастый!
А тот и не проснулся, повернулся только на другой бочок, растянулся под тулупом-то - тепло ему стало, - и давай насвистывать носом полегоньку. У Прокопьича своих ребят не было, этот Данилушко и припал ему к сердцу. Стоит мастер, любуется, а Данилушко знай посвистывает, спит себе спокойненько. У Прокопьича забота - как бы этого парнишку хорошенько на ноги поставить, чтоб не такой тощий да нездоровый был.
- С его ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава, - живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет.
На другой день и говорит Данилушке:
- Ты спервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой у меня порядок заведен. ПонялДля первого разу сходи за калиной. Ее иньями прихватило, - в самый раз она теперь на пироги. Да, гляди, не ходи далеко-то. Сколь наберешь - то и ладно. Хлеба возьми полишку, - естся в лесу-то, - да еще к Митрофановне зайди. Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла да молока в туесочек плеснула. ПонялНа другой день опять говорит:
- Поймай-ко мне щегленка поголосистее да чечетку побойчее. Гляди, чтобы к вечеру были. ПонялКогда Данилушко поймал и принес, Прокопьич говорит:
- Ладно, да не вовсе. Лови других.
Так и пошло. На каждый день Прокопьич Данилушке работу дает, а все забава. Как снег выпал, велел ему с соседом за дровами ездить - пособишь-де. Ну, а какая подмога! Вперед на санях сидит, лошадью правит, а назад за возом пешком идет. Промнется так-то, поест дома да спит покрепче. Шубу ему Прокопьич справил, шапку теплую, рукавицы, пимы на заказ скатали.
Прокопьич, видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, а по оброку ходил, зарабатывал маленько. К Данилушке-то он крепко прилип. Прямо сказать, за сына держал. Ну, и не жалел для него, а к делу своему не подпускал до времени.
В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал и к Прокопьичу тоже прильнул. Ну, как! - понял Прокопьичеву заботу, в первый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке и вовсе вольготно стало. То он на пруд, то в лес. Только и к мастерству Данилушко присматривался. Прибежит домой, и сейчас же у них разговор. То, другое Прокопьичу расскажет да и спрашивает - это что да это какПрокопьич объяснит, на деле покажет. Данилушко примечает. Когда и сам примется:
"Ну-ко, я..." Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше.
Вот как-то раз приказчик и углядел Данилушку на пруду. Спрашивает своих-то вестовщиков:
- Это чей парнишкаКоторый день его на пруду вижу... По будням с удочкой балуется, а уж не маленький... Кто-то его от работы прячет...
Узнали вестовщики, говорят приказчику, а он не верит.
- Ну-ко, - говорит, - тащите парнишку ко мне, сам дознаюсь.
Привели Данилушку. Приказчик спрашивает:
- Ты чейДанилушко и отвечает:
- В ученье, дескать, у мастера по малахитному делу. Приказчик тогда хвать его за ухо:
- Так-то ты, стервец, учишься! - Да за ухо и повел к Прокопьичу.
Тот видит - неладно дело, давай выгораживать Данилушку:
- Это я сам его послал окуньков половить. Сильно о свеженьких-то окуньках скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать не могу. Вот и велел парнишке половить.
Приказчик не поверил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка на нем добрая, штанишки тоже и на ногах сапожнешки. Вот и давай проверку Данилушке делать:
- Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучилДанилушко запончик надел, подошел к станку и давай рассказывать да показывать. Что приказчик спросит - у него на все ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как на медь присадить, как на дерево. Однем словом, все как есть.
Пытал-пытал приказчик, да и говорит Прокопьичу:
- Этот, видно, гож тебе пришелся- Не жалуюсь, - отвечает Прокопьич.
- То-то, не жалуешься, а баловство разводишь! Тебе его отдали мастерству учиться, а он у пруда с удочкой! Смотри! Таких тебе свежих окуньков отпущу - до смерти не забудешь да и парнишке невесело станет.
Погрозился так-то, ушел, а Прокопьич дивуется:
- Когда хоть ты, Данилушко, все это понялРовно я тебя еще и вовсе не учил.
- Сам же, - говорит Данилушко, - показывал да рассказывал, а я примечал.
У Прокопьича даже слезы закапали, - до того ему это по сердцу пришлось.
- Сыночек, - говорит, - милый, Данилушко... Что еще знаю, все тебе открою... Не потаю...
Только с той поры Данилушке не стало вольготного житья. Приказчик на другой день послал за ним и работу на урок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом с точкой пошло: подсвечники да украшения разные. Там и до резьбы доехали. Листочки да лепесточки, узорчики да цветочки. У них ведь - малахитчиков - дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, а сколько он над ней сидит! Так Данилушко и вырос за этой работой.
А как выточил зарукавье - змейку из цельного камня, так его и вовсе мастером приказчик признал. Барину об этом отписал:
"Так и так, объявился у нас новый мастер по малахитному делу - Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости еще тих. Прикажете на уроках его оставить али, как и Прокопьича, на оброк отпустить"
Работал Данилушко вовсе не тихо, а на диво ловко да скоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок на пять ден, а Прокопьич пойдет да и говорит:
- Не в силу это. На такую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится - только камень без пользы изведет.
Ну, приказчик поспорит сколько, а дней, глядишь, прибавит. Данилушко и работал без натуги. Поучился даже потихоньку от приказчика читать, писать. Так, самую малость, а все ж таки разумел грамоте. Прокопьич ему в этом тоже сноровлял. Когда и сам наладится приказчиковы уроки за Данилушку делать, только Данилушко этого не допускал:
- Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело за меня у станка сидеть!
Смотри-ка, у тебя борода позеленела от малахиту, здоровьем скудаться стал, а мне что делаетсяДанилушко и впрямь к той поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, а он вон какой! Высокий да румяный, кудрявый да веселый. Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал с ним про невест заговаривать, а Данилушко, знай, головой потряхивает:
- Не уйдет от нас! Вот мастером настоящим стану, тогда и разговор будет.
Барин на приказчиково известие отписал:
"Пусть тот Прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу на ножке
для моего дому. Тогда погляжу - на оброк отпустить али на уроках держать. Только ты гляди, чтобы Прокопьич тому Данилке не пособлял. Не доглядишь - с тебя взыск будет"
Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку да и говорит:
- Тут, у меня, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.
Прокопьич узнал, запечалился: как такчто за штукаПошел к приказчику, да разве он скажет... Закричал только:
"Не твое дело!"
Ну, вот пошел Данилушко работать на ново место, а Прокопьич ему наказывает:
- Ты гляди не торопись, Данилушко! Не оказывай себя.
Данилушко сперва остерегался. Примеривал да прикидывал больше, да тоскливо ему показалось. Делай не делай, а срок отбывай - сиди у приказчика с утра до ночи. Ну, Данилушко от скуки и сорвался на полную силу. Чаша-то у него живой рукой и вышла из дела. Приказчик поглядел, будто так и надо, да и говорит:
- Еще такую же делай!
Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда он третью-то кончил, приказчик и говорит:
- Теперь не увернешься! Поймал я вас с Прокопьичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, а ты три выточил. Знаю твою силу. Не обманешь больше, а тому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет!
Так об этом и барину написал и чаши все три предоставил. Только барин, - то ли на него умный стих нашел, то ли он на приказчика за что сердит был, - все как есть наоборот повернул.
Оброк Данилушке назначил пустяковый, не велел парня от Прокопьича брать - может-де вдвоем скорее придумают что новенькое. При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована со всякими штуками. По ободку кайма резная, на поясе лента каменная со сквозным узором, на подножке листочки. Однем словом, придумано. А на чертеже барин подписал: "Пусть хоть пять лет просидит, а чтобы такая в точности сделана была"
Пришлось тут приказчику от своего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку к Прокопьичу и чертеж отдал.
Повеселели Данилушко с Прокопьичем, и работа у них бойчее пошла. Данилушко вскоре за ту новую чашу принялся. Хитрости в ней многое множество. Чуть неладно ударил, - пропала работа, снова начинай. Ну, глаз у Данилушки верный, рука смелая, силы хватит - хорошо идет дело. Одно ему не по нраву - трудности много, а красоты ровно и вовсе нет. Говорил Прокопьичу, а он только удивился:
- Тебе-то чтоПридумали - значит, им надо. Мало ли я всяких штук выточил да вырезал, а куда они - толком и не знаю.
Пробовал с приказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:
- Ты очумелЗа чертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, а ты пересуживать выдумал!
Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, - не выдумают ли вдвоем чего новенького, - и говорит:
- Ты вот что... делай эту чашу по барскому чертежу, а если другую от себя выдумаешь - твое дело. Мешать не стану. Камня у нас, поди-ко, хватит. Какой надо - такой и дам.
Тут вот Данилушке думка и запала. Не нами сказано - чужое охаять мудрости немного надо, а свое придумать - не одну ночку с боку на бок повертишься.
Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, а сам про другое думает. Переводит в голове, какой цветок, какой листок к малахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:
- Ты, Данилушко, здоров лиПолегче бы с этой чашей. Куда торопитьсяСходил бы в разгулку куда, а то все сидишь да сидишь.
- И то, - говорит Данилушко, - в лес хоть сходить. Не увижу ли, что мне надо.
С той поры и стал чуть не каждый день в лес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все в цвету. Данилушко остановится где на покосе либо на полянке в лесу и стоит, смотрит. А то опять ходит по покосам да разглядывает траву-то, как ищет что. Людей в ту пору в лесу и на покосах много. Спрашивают Данилушку - не потерял ли чегоОн улыбнется этак невесело да и скажет:
- Потерять не потерял, а найти не могу. Ну, которые и запоговаривали:
- Неладно с парнем.
А он придет домой и сразу к станку, да до утра и сидит, а с солнышком опять в лес да на покосы. Листки да цветки всякие домой притаскивать стал, а все больше из объеди: черемицу да омег, дурман да багульник, да резуны всякие.
С лица спал, глаза беспокойные стали, в руках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, а Данилушко и говорит:
- Чаша мне покою не дает. Охота так ее сделать, чтобы камень полную силу имел.
Прокопьич давай отговаривать:
- На что она тебе даласьСыты ведь, чего ещеПущай бары тешатся, как им любо. Нас бы только не задевали. Придумают какой узор - сделаем, а навстречу-то им зачем лезтьЛишний хомут надевать - только и всего.
Ну, Данилушко на своем стоит.
- Не для барина, - говорит, - стараюсь. Не могу из головы выбросить ту чашу. Вижу, поди ко, какой у нас камень, а мы что с ним делаемТочим, да режем, да полер наводим и вовсе ни к чему. Вот мне и припало желание так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть и людям показать.
По времени отошел Данилушко, сел опять за ту чашу, по барскому-то чертежу. Работает, а сам посмеивается:
- Лента каменная с дырками, каемочка резная... Потом вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки у станка стоит. Прокопьичу сказал:
- По дурман-цветку свою чашу делать буду. Прокопьич отговаривать принялся. Данилушко сперва и слушать не хотел, потом, дня через три-четыре, как у него какая-то оплошка вышла, и говорит Прокопьичу:
- Ну ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом за свою примусь. Только ты уж тогда меня не отговаривай... Не могу ее из головы выбросить.
Прокопьич отвечает:
- Ладно, мешать не стану, - а сам думает: "Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь из головы вылетит, как семьей обзаведется".
Занялся Данилушко чашей. Работы в ней много - в один год не укладешь. Работает усердно, про дурман-цветок не поминает. Прокопьич и стал про женитьбу заговаривать:
- Вот хоть бы Катя Летемина - чем не невестаХорошая девушка... Похаять нечем.
Это Прокопьич-то от ума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко на эту девушку сильно поглядывал. Ну, и она не отворачивалась. Вот Прокопьич, будто ненароком, и заводил разговор. А Данилушко свое твердит:
- Погоди! Вот с чашкой управлюсь. Надоела мне она. Того и гляди - молотком стукну, а он про женитьбу! Уговорились мы с Катей. Подождет она меня.
Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, не сказали, а дома у себя гулянку маленькую придумали сделать. Катя - невеста-то - с родителями пришла, еще которые... из мастеров же малахитных больше. Катя дивится на чашу.
- Как, - говорит, - только ты ухитрился узор такой вырезать и камня нигде не обломил! До чего все гладко да чисто обточено!
Мастера тоже одобряют:
- В аккурат-де по чертежу. Придраться не к чему. Чисто сработано. Лучше не сделать, да и скоро. Так-то работать станешь - пожалуй, нам тяжело за тобой тянуться.
Данилушко слушал-слушал да и говорит:
- То и горе, что похаять нечем. Гладко да ровно, узор чистый, резьба по чертежу, а красота гдеВон цветок... самый что ни есть плохонький, а глядишь на него - сердце радуется. Ну, а эта чаша кого обрадуетНа что онаКто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де у мастера глаз да рука, как у него терпенья хватило нигде камень не обломить.
- А где оплошал, - смеются мастера, - там подклеил да полером прикрыл, и концов не найдешь.
- Вот-вот... А где, спрашиваю, красота камняТут прожилка прошла, а ты на ней дырки сверлишь да цветочки режешь. На что они тутПорча ведь это камня. А камень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый! Горячиться стал. Выпил, видно, маленько. Мастера и говорят Данилушке, что ему Прокопьич не раз говорил:
- Камень - камень и есть. Что с ним сделаешьНаше дело такое - точить да резать.
Только был тут старичок один. Он еще Прокопьича и тех - других-то мастеров - учил! Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, а тоже этот разговор понял да и говорит Данилушке:
- Ты, милый сын, по этой половице не ходи! Из головы выбрось! А то попадешь к Хозяйке в горные мастера...
- Какие мастера, дедушко- А такие... в горе живут, никто их не видит... Что Хозяйке понадобится, то они сделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! От нашей, от здешней, на отличку.
Всем любопытно стало. Спрашивают, - какую поделку видел.
- Да змейку, - говорит, - ту же, какую вы на зарукавье точите.
- Ну, и чтоКакая она- От здешних, говорю, на отличку. Любой мастер увидит, сразу узнает - не здешняя работа. У наших змейка, сколь чисто ни выточат, каменная, а тут как есть живая. Хребтик черненький, глазки... Того и гляди - клюнет. Им ведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.
Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал:
Не знаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет не мил станет.
Данилушко на это и говорит:
- Я бы поглядел.
Тут Катенька, невеста-то его, так и затрепыхалась:
- Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил- да в слезы.
Прокопьич и другие мастера сметили дело, давай старого мастера на смех подымать:
- Выживаться из ума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря с пути сбиваешь.
Старик разгорячился, по столу стукнул:
- Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мы не разумеем. В том цветке красота показана. Мастера смеются:
- Хлебнул, дедушко, лишка! А он свое:
- Есть каменный цветок!
Разошлись гости, а у Данилушки тот разговор из головы не выходит. Опять стал в лес бегать да около своего дурман-цветка ходить, про свадьбу и не поминает. Прокопьич уж понуждать стал:
- Что ты девушку позоришьКоторый год она в невестах ходить будетТого жди - пересмеивать ее станут. Мало смотниц-тоДанилушко одно свое:
- Погоди ты маленько! Вот только придумаю да камень подходящий подберу
И повадился на медный рудник - на Гумешки-то. Когда в шахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его да и говорит:
- Нет, не тот...
Только это промолвил, кто-то и говорит;
- В другом месте поищи... у Змеиной горки.
Глядит Данилушко - никого нет. Кто бы этоШутят, что ли... Будто и спрятаться негде. Поогляделся еще, пошел домой, а вслед ему опять:
- Слышь, Данило-мастерУ Змеиной горки, говорю.
Оглянулся Данилушко - женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего не стало.
"Что, - думает, - за штукаНеуж самаА что, если сходить на Змеиную-то"
Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко от Гумешек. Теперь ее нет, давно всю срыли, а раньше камень поверху брали.
Вот на другой день и пошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, а крутенькая. С одной стороны и вовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.
Подошел Данилушко к этому глядельцу, а тут малахитина выворочена. Большой камень - на руках не унести, и будто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки на тех самых местах, где требуется... Ну, все как есть... Обрадовался Данилушко, скорей за лошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:
- Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда и жениться. Верно, заждалась меня Катенька. Да и мне это не легко. Вот только эта работа меня и держит. Скорее бы ее кончить!
Ну, и принялся Данилушко за тот камень. Ни дня, ни ночи не знает. А Прокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки - все пришлось лучше нельзя, Прокопьич и то говорит - живой цветок-то, хоть рукой пощупать. Ну, как до верху дошел - тут заколодило. Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки - как только держатся! Чашку, как у дурман-цветка, а не то... Не живой стал и красоту потерял. Данилушко тут и сна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич и другие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, - чего еще парню надоЧашка вышла - никто такой не делывал, а ему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, - поплакивать стала. Это Данилушку и образумило.
- Ладно, - говорит, - больше не буду. Видно, не подняться мне выше-то, не поймать силу камня. - И давай сам торопить со свадьбой.
Ну, а что торопить, коли у невесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит - вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, да Данилушко говорит:
- Погоди маленько, доделка есть.
Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. К слову, кто-то и помянул про это - вот-де скоро змеи все в одно место соберутся. Данилушко эти слова на приметку взял. Вспомнил опять разговоры о малахитовом цветке. Так его и потянуло: "Не сходить ли последний раз к Змеиной горкеНе узнаю ли там чего" - и про камень припомнил: "Ведь как положенный был! И голос на руднике-то... про Змеиную же горку говорил".
Вот и пошел Данилушко! Земля тогда уже подмерзать стала, снежок припорашивал. Подошел Данилушко ко крутику, где камень брал, глядит, а на том месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко о том не подумал, кто это камень ломал, зашел в выбоину. "Посижу, - думает, - отдохну за ветром. Потеплее тут". Глядит - у одной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут и сел, задумался, в землю глядит, и все цветок тот каменный из головы нейдет. "Вот бы поглядеть!" Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, а напротив, у другой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то да по платью малахитову Данилушко сразу ее признал. Только и то думает:
"Может, мне это кажется, а на деле никого нет". Сидит - молчит, глядит на то место, где Хозяйка, и будто ничего не видит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом и спрашивает:
- Ну, что, Данило-мастер, не вышла твоя дурман-чаша- Не вышла, - отвечает.
- А ты не вешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.
- Нет, - отвечает, - не могу больше. Измаялся весь, не выходит. Покажи каменный цветок.
- Показать-то, - говорит, - просто, да потом жалеть будешь.
- Не отпустишь из горы- Зачем не отпущу! Дорога открыта, да только ко мне же ворочаются.
- Покажи, сделай милость! Она еще его уговаривала:
- Может, еще попытаешь сам добиться! - Про Прокопьича тоже помянула: -
Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. - Про невесту напомнила: - Души в тебе девка не чает, а ты на сторону глядишь.
- Знаю я, - кричит Данилушко, - а только без цветка мне жизни нет. Покажи!
- Когда так, - говорит, - пойдем, Данило-мастер, в мой сад.
Сказала и поднялась. Тут и зашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, а стен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только не такие, как в наших лесах, а каменные. Которые мраморные, которые из змеевика-камня... Ну, всякие... Только живые, с сучьями, с листочками. От ветру-то покачиваются и голк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная... разная... Солнышка не видно, а светло, как перед закатом. Промеж деревьев змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. От них и свет идет.
И вот подвела та девица Данилушку к большой полянке. Земля тут, как простая глина, а по ней кусты черные, как бархат. На этих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы и в каждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми цветками сверкают, а звездочки тонехонько позванивают, ровно поют.
- Ну, Данило-мастер, поглядел- спрашивает Хозяйка.
- Не найдешь, - отвечает Данилушко, - камня, чтобы так-то сделать.
- Кабы ты сам придумал, дала бы тебе такой камень, теперь не могу. -
Сказала и рукой махнула. Опять зашумело, и Данилушко на том же камне, в ямине-то этой оказался. Ветер так и свистит. Ну, известно, осень.
Пришел Данилушко домой, а в тот день как раз у невесты вечеринка была. Сначала Данилушко веселым себя показывал - песни пел, плясал, а потом и затуманился. Невеста даже испугалась:
- Что с тобойРовно на похоронах ты! А он и говорит:
- Голову разломило. В глазах черное с зеленым да красным. Света не вижу.
На этом вечеринка и кончилась. По обряду невеста с подружками провожать жениха пошла. А много ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька и говорит:
- Пойдемте, девушки, кругом. По нашей улице до конца дойдем, а по Еланской воротимся.
Про себя думает: "Пообдует Данилушку ветром, - не лучше ли ему станет".
А подружкам что. Рады-радехоньки.
- И то, - кричат, - проводить надо. Шибко он близко живет - провожальную песню ему по-доброму вовсе не певали.
Ночь-то тихая была, и снежок падал. Самое для разгулки время. Вот они и пошли. Жених с невестой попереду, а подружки невестины с холостяжником, который на вечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. А она протяжно да жалобно поется, чисто по покойнику.
Катенька видит - вовсе ни к чему это: "И без того Данилушко у меня невеселый, а они еще причитанье петь придумали".
Старается отвести Данилушку на другие думки. Он разговорился было, да только скоро опять запечалился. Подружки Катенькины тем временем провожальную кончили, за веселые принялись. Смех у них да беготня, а Данилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька ни старается, не может развеселить. Так и до дому дошли. Подружки с холостяжником стали расходиться - кому куда, а Данилушко уж без обряду невесту свою проводил и домой пошел.
Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши на середину избы и стоит, оглядывает их. В это время Прокопьича кашлем бить стало. Так и надрывается. Он, вишь, к тем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку как ножом по сердцу резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. А Прокопьич прокашлялся, спрашивает:
- Ты что это с чашами-то- Да вот гляжу, не пора ли сдавать- Давно, - говорит, - пора. Зря только место занимают. Лучше все равно не сделаешь.
Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. И Данилушко лег, только сна ему нет и нет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел на чаши, подошел к Прокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал...
Потом взял балодку да как ахнет по дурман-цветку, - только схрупало. А ту чашу, - по барскому-то чертежу, - не пошевелил! Плюнул только в середку и выбежал. Так с той поры Данилушку и найти не могли.
Кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал - Хозяйка взяла его в горные мастера.
На деле по-другому вышло. Про то дальше сказ будет.
МЕДНОЙ ГОРЫ ХОЗЯЙКА
Пошли раз двое наших заводских траву смотреть. А покосы у них дальние были. За Северушкой где-то.
День праздничный был, и жарко - страсть. Парун чистый. А оба в горе робили, на Гумешках то есть. Малахит-руду добывали, лазоревку тоже. Ну, когда и королек с витком попадали и там протча, что подойдет.
Один-от молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать стало. Другой постарше. Этот и вовсе изробленный. В глазах зелено, и щеки будто зеленью подернулись. И кашлял завсе тот человек.
В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух легкий. Их, слышь-ко, и разморило. Дошли до Красногорского рудника. Там тогда железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной да сразу и уснули. Только вдруг молодой, - ровно его кто под бок толкнул, - проснулся. Глядит, а перед ним на грудке руды у большого камня женщина какая-то сидит. Спиной к парню, а по косе видать - девка. Коса ссиза-черная и не как у наших девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты не то красные, не то зеленые. Сквозь светеют и тонко этак позванивают, будто листовая медь. Дивится парень на косу, а сам дальше примечает. Девка небольшого росту, из себя ладная и уж такое крутое колесо - на месте не посидит. Вперед наклонится, ровно у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот бок изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять наклонится. Однем словом, артуть-девка. Слыхать - лопочет что-то, а по-каковски - неизвестно, и с кем говорит - не видно. Только смешком все.. Весело, видно, ей.
Парень хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло.
- Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу не приметилОтвела глаза косой-то своей.
А одежа и верно такая, что другой на свете не найдешь. Из шелкового, слышь- ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз как шелк, хоть рукой погладить. "Вот, - думает парень, - беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила". От стариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта - малахитница-то - любит над человеком мудровать. Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня глядит, зубы скалит и говорит шуткой:
- Ты что же, Степан Петрович, на девичью красу даром глаза пялишьЗа погляд-от ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько. Парень испужался, конечно, а виду не оказывает. Крепится. Хоть она и тайна сила, а все ж таки девка. Ну, а он парень - ему, значит, и стыдно перед девкой обробеть.
- Некогда, - говорит, - мне разговаривать. Без того проспали, а траву смотреть пошли.
Она посмеивается, а потом и говорит:
- Будет тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть.
Ну, парень видит - делать нечего. Пошел к ней, а она рукой маячит, обойди-де руду-то с другой стороны. Он обошел и видит-ящерок тут несчисленно. И все, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие голубые, которые в синь впадают, а то как глина либо песок с золотыми крапинками. Одни, как стекло либо слюда, блестят, а другие, как трава поблеклая, а которые опять узорами изукрашены. Девка смеется.
- Не расступи, - говорит, - мое войско, Степан Петрович. Ты вон какой большой да тяжелый, а они у меня маленьки. - А сама ладошками схлопала, ящерки и разбежались, дорогу дали.
Вот подошел парень поближе, остановился, а она опять в ладошки схлопала, да и говорит, и все смехом:
- Теперь тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу - беда будет. Он поглядел под ноги, а там и земли незнатко. Вес ящерки-то сбились в одно место, - как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Степан - батюшки, да ведь это руда медная! Всяких сортов и хорошо отшлифована. И слюдка тут же, и обманка, и блески всякие, кои на малахит походят.
- Ну, теперь признал меня, Степанушка- спрашивает малахитница, а сама хохочет-заливается. Потом, мало погодя, и говорит:
- Ты не пужайся. Худого тебе не сделаю.
Парню забедно стало, что девка над ним насмехается да еще слова такие говорит. Сильно он осердился, закричал даже:
- Кого мне бояться, коли я в горе роблю!
- Вот и ладно, - отвечает малахитница. - Мне как раз такого и надо, который никого не боится. Завтра, как в гору спускаться, будет тут ваш заводской приказчик, ты ему и скажи да, смотри, не забудь слов-то: "Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы ты с Красногорского рудника убирался. Ежели еще будешь эту мою железную шапку ломать, так я тебе всю медь в Гумешках туда спущу, что никак ее не добыть".
Сказала это и прищурилась:
- Понял ли, СтепанушкоВ горе, говоришь, робишь, никого не боишьсяВот и скажи приказчику, как я велела, а теперь иди да тому, который с тобой, ничего, смотри, не говори. Изробленный он человек, что его тревожить да в это дело впутывать. И так вон лазоревке сказала, чтоб она ему маленько пособила.
И опять похлопала в ладошки, и все ящерки разбежались. Сама тоже на ноги вскочила, прихватилась рукой за камень, подскочила и тоже, как ящерка, побежала по камню-то. Вместо рук-ног - лапы у ее зеленые стали, хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска, а голова человечья. Забежала на вершину, оглянулась и говорит:
- Не забудь, Степанушко, как я говорила. Велела, мол, тебе, - душному козлу, - с Красногорки убираться. Сделаешь по-моему, замуж за тебя выйду!
Парень даже сплюнул вгорячах:
- Тьфу ты, погань какая! Чтоб я на ящерке женился.
А она видит, как он плюется, и хохочет.
- Ладно, - кричит, - потом поговорим. Может, и надумаешьИ сейчас же за горку, только хвост зеленый мелькнул.
Парень остался один. На руднике тихо. Слышно только, как за грудкой руды другой-то похрапывает. Разбудил его. Сходили на свои покосы, посмотрели траву, к вечеру домой воротились, а у Степана одно на уме: как ему бытьСказать приказчику такие слова - дело не малое, а он еще, - и верно, - душной был - гниль какая-то в нутре у него, сказывают, была. Не сказать - тоже боязно. Она ведь Хозяйка. Какую хошь руду может в обманку перекинуть. Выполняй тогда уроки-то. А хуже того, стыдно перед девкой хвастуном себя оказать.
Думал-думал, насмелился:
- Была не была, сделаю, как она велела.
На другой день поутру, как у спускового барабана народ собрался, приказчик заводской подошел. Все, конечно, шапки сняли, молчат, а Степан подходит и говорит:
- Видел я вечор Хозяйку Медной горы, и заказывала она тебе сказать. Велит она тебе, душному козлу, с Красногорки убираться. Ежели ты ей эту железную шапку спортишь, так она всю медь на Гумешках туда спустит, что никому не добыть.
У приказчика даже усы затряслись.
- Ты что этоПьяный, али ума решилсяКакая хозяйкаКому ты такие слова говоришьДа я тебя в горе сгною!
- Воля твоя, - говорит Степан, - а только так мне ведено.
- Выпороть его, - кричит приказчик, - да спустить в гору и в забое приковать! А чтобы не издох, давать ему собачьей овсянки и уроки спрашивать без поблажки. Чуть что - драть нещадно!
Ну, конечно, выпороли парня и в гору. Надзиратель рудничный, - тоже собака не последняя, - отвел ему забой - хуже некуда. И мокро тут, и руды доброй нет, давно бы бросить надо. Тут и приковали Степана на длинную цепь, чтобы, значит, работать можно было. Известно, какое время было, - крепость. Всяко гадились над человеком. Надзиратель еще и говорит:
- Прохладись тут маленько. А уроку с тебя будет чистым малахитом столько- то, - и назначил вовсе несообразно.
Делать нечего. Как отошел надзиратель, стал Степан каелкой помахивать, а парень все ж таки проворный был. Глядит, -ладно ведь. Так малахит и сыплется, ровно кто его руками подбрасывает. И вода куда-то ушла из забоя. Сухо стало.
"Вот, - думает, - хорошо-то. Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка".
Только подумал, вдруг звосияло. Глядит, а Хозяйка тут, перед ним.
- Молодец, - говорит, - Степан Петрович. Можно чести приписать. Не испужался душного козла. Хорошо ему сказал. Пойдем, видно, мое приданое смотреть. Я тоже от своего слова не отпорна.
А сама принахмурилась, ровно ей это нехорошо. Схлопала в ладошки, ящерки набежали, со Степана цепь сняли, а Хозяйка им распорядок дала:
- Урок тут наломайте вдвое. И чтобы наотбор малахит был, шелкового сорту. - Потом Степану говорит: - Ну, женишок, пойдем смотреть мое приданое.
И вот пошли. Она впереди, Степан за ней. Куда она идет - все ей открыто. Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные. То все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые. Однем словом, изукрашено, что и сказать нельзя. И платье на ней - на Хозяйке-то - меняется. То оно блестит, будто стекло, то вдруг полиняет, а то алмазной осыпью засверкает, либо скрасна медным станет, потом опять шелком зеленым отливает. Идут-идут, остановилась она.
- Дальше, - говорит, - на многие версты желтяки да серяки с крапинкой пойдут. Что их смотретьА это вот под самой Красногоркой мы. Тут у меня после Гумешек самое дорогое место.
И видит Степан огромадную комнату, а в ней постеля, столы, табуреточки - все из корольковой меди. Стены малахитовые с алмазом, а потолок темнокрасный под чернетью, а на ем цветки медны.
- Посидим, - говорит, - тут, поговорим. Сели это они на табуреточки, малахитница и спрашивает:
- Видал мое приданое- Видал, - говорит Степан.
- Ну, как теперь насчет женитьбыА Степан и не знает, как отвечать. У него, слышь-ко, невеста была. Хорошая девушка, сиротка одна. Ну, конечно, против малахитницы где же ей красотой равняться! Простой человек, обыкновенный. Помялся-помялся Степан, да и говорит:
- Приданое у тебя царям впору, а я человек рабочий, простой.
- Ты, - говорит, - друг любезный, не вихляйся. Прямо говори, берешь меня замуж али нет- И сама вовсе принахмурилась.
Ну, Степан и ответил напрямки:
- Не могу, потому другой обещался.
Молвил так-то и думает: огневается теперь. А она , вроде обрадовалась.
- Молодец, - говорит, - Степанушке. За приказчика тебя похвалила, а за это вдвое похвалю. Не обзарился ты на мои богатства, не променял свою Настеньку на каменну девку. - А у парня, верно, невесту-то Настей звали. - Вот, - говорит, - тебе подарочек для твоей невесты, - и подает большую малахитову шкатулку. А там, слышь-ко, всякий женский прибор. Серьги, кольца и протча, что даже не у всякой богатой невесты бывает.
- Как же, - спрашивает парень, - я с эким местом наверх подымусь- Об этом не печалься. Все будет устроено, и от приказчика тебя вызволю, и жить безбедно будешь со своей молодой женой, только вот тебе мой сказ- обо мне, чур, потом не вспоминай. Это третье тебе мое испытание будет. А теперь давай поешь маленько.
Схлопала опять в ладошки, набежали ящерки - полон стол установили. Накормила она его щами хорошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей и протчим, что по русскому обряду полагается. Потом и говорит:
- Ну, прощай, Степан Петрович, смотри не вспоминай обо мне. - А у самой слезы. Она это руку подставила, а слезы кап-кап и на руке зернышками застывают. Полнехонька горсть. - На-ка вот, возьми на разживу. Большие деньги за эти камешки люди дают. Богатый будешь, - и подает ему.
Камешки холодные, а рука, слышь-ко, горячая, как есть живая, и трясется маленько. Степан принял камешки, поклонился низко и спрашивает:
- Куда мне итти- А сам тоже невеселый стал.
Она указала перстом, перед ним и открылся ход, как штольня, и светло в ней, как днем. Пошел Степан по этой штольне, - опять всяких земельных богатств нагляделся и пришел как раз к своему забою. Пришел, штольня и закрылась, и все стало по-старому. Ящерка прибежала, цепь ему на ногу приладила, а шкатулка с подарками вдруг маленькая стала, Степан и спрятал ее за пазуху. Вскоре надзиратель рудничный подошел. Посмеяться ладил, а видит - у Степана поверх урока наворочено, и малахит отбор, сорт-сортом. "Что, - думает, - за штукаОткуда это" Полез в забой, осмотрел все да и говорит:
- В эком-то забое всяк сколь хошь наломает. - И повел Степана в другой забой, а в этот своего племянника поставил.
На другой день стал Степан работать, а малахит так и отлетает, да еще королек с витком попадать стали, а у того-у племянника-то, - скажи на милость, ничего доброго нет, все обальчик да обманка идет. Тут надзиратель и сметил дело. Побежал к приказчику. Так и так.
- Не иначе, - говорит, - Степан душу нечистой силе продал.
Приказчик на это и говорит:
- Это его дело, кому он душу продал, а нам свою выгоду поиметь надо. Пообещай ему, что на волю выпустим, пущай только малахитовую глыбу во сто пуд найдет.
Велел все ж таки приказчик расковать Степана и приказ такой дал - на Красногорке работы прекратить.
- Кто, - говорит, - его знаетМожет, этот дурак от ума тогда говорил. Да и руда там с медью пошла, только чугуну порча.
Надзиратель объявил Степану, что от его требуется, а тот ответил:
- Кто от воли откажетсяБуду стараться, а найду ли - это уж как счастье мое подойдет.
Вскорости нашел им Степан глыбу такую. Выволокли ее наверх. Гордятся, - вот-де мы какие, а Степану воли не дали. О глыбе написали барину, тот и приехал из самого, слышь ко, Сам-Петербурху. Узнал, как дело было, и зовет к себе Степана.
- Вот что, - говорит, - даю тебе свое дворянское слово отпустить тебя на волю, ежели ты мне найдешь такие малахитовые камни, чтобы, значит, из их вырубить столбы не меньше пяти сажен долиной.
Степан отвечает:
- Меня уж раз оплели. Ученый я ноне. Сперва вольную пиши, потом стараться буду, а что выйдет - увидим.
Барин, конечно, закричал, ногами затопал, а Степан одно, свое:
- Чуть было не забыл - невесте моей тоже вольную пропиши, а то что это за порядок-сам буду вольный, а жена в крепости.
Барин видит - парень не мягкий. Написал ему актовую бумагу.
- На, - говорит, -только старайся, смотри.
А Степан все свое.
- Это уж как счастье поищет.
Нашел, конечно, Степан. Что ему, коли он все нутро горы вызнал и сама Хозяйка ему пособляла. Вырубили из этой малахитаны столбы, какие им надо, выволокли наверх, и барин их на приклад в самую главную церкву в Сам- Петербурхе отправил. А глыба-та, которую Степан сперва нашел, и посейчас в нашем городу, говорят. Как редкость ее берегут.
С той поры Степан на волю вышел, а в Гумешках после того все богатство ровно пропало. Много-много лазоревка идет, а больше обманка. О корольке с витком и слыхом не слыхать стало, и малахит ушел, вода долить стала. Так с той поры Гумешки на убыль и пошли, а потом их и вовсе затопило. Говорили, что это Хозяйка огневалась за столбы-то, слышь-ко, что их в церкву поставили. А ей это вовсе ни к чему.
Степан тоже счастья в жизни не поимел. Женился он, семью завел, дом обстроил, все как следует. Жить бы ровно да радоваться, а он невеселый стал и здоровьем хезнул. Так на глазах и таял.
Хворый-то придумал дробовичок завести и на охоту повадился. И все, слышь- ко, к Красногорскому руднику ходит, а добычи домой не носит. В осенях ушел так-то да и с концом. Вот его нет, вот его нет... Куда девалсяСбили, конечно, народ, давай искать. А он, слышь-ко, на руднике у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается, и ружьишечко у него тут же в сторонке валяется, не стрелено из него. Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника ящерку зеленую видели, да такую большую, каких и вовсе в наших местах не бывало. Сидит будто над покойником, голову подняла, а слезы у ей так и каплют. Как люди ближе подбежали-она на камень, только ее и видели. А как покойника домой привезли да обмывать стали - глядят: у него одна рука накрепко зажата, и чуть видно из нее зернышки зелененькие. Полнехонька горсть. Тут один знающий случился, поглядел сбоку на зернышки и говорит:
- Да ведь это медный изумруд! Редкостный- камень, дорогой. Целое богатство тебе, Настасья, осталось. Откуда только у него эти камешкиНастасья - жена-то его - объясняет, что никогда покойник ни про какие такие камешки не говаривал. Шкатулку вот дарил ей, когда еще женихом был. Большую шкатулку, малахитову. Много в ей добренького, а таких камешков нету. Не видывала.
Стали те камешки из мертвой Степановой руки доставать, а они и рассыпались в пыль. Так и не дознались в ту пору, откуда они у Степана были. Копались потом на Красногорке. Ну, руда и руда, бурая, с медным блеском. Потом уж кто-то вызнал, что это у Степана слезы Хозяйки Медной горы были. Не продал их, слышь-ко, никому, тайно от своих сохранял, с ними и смерть принял. АВот она, значит, какая Медной горы Хозяйка!
Худому с ней встретиться - горе, и доброму - радости мало.